Загадка Пушкина

Вышеприведенные строки никак нельзя считать авторитетным свидетельством, поскольку их автор родился в 1830 г. Налицо полнейшая путаница, ведь «стихи к друзьям, сосланным в Сибирь» написаны через три месяца после достопамятной аудиенции. А из Чудова дворца поэт направился на Басманную улицу, к дяде Василию Львовичу, и уже там его застал прибежавший прямо с бала закадычный друг Соболевский²⁸⁰. По другим же сведениям, после встречи с царем Пушкин «тотчас явился к княгине В. Ф. Вяземской»²⁸¹.

Более того, кн. П. А. Вяземский утверждал, что «Соболевский немножко драматизировал анекдот о Пушкине. Во-первых, невероятно, чтобы он имел эти стихи в кармане своем, а во-вторых, я видел Пушкина вскоре после представления его Государю и он ничего не сказал мне о своем испуге»²⁸².

Как уже упоминалось, первая беседа Пушкина с Николаем I длилась долго, не меньше часа, или даже около двух часов. Трудно поверить, что все это время исписанный «лоскут бумажки» валялся на дворцовой лестнице, и никто не удосужился его поднять.

Но не будем слишком придирчивы. Так или иначе, с этим развесистым плодом фантазии в главных чертах совпадает рассказ любомудра С. П. Шевырева, лично знакомого с поэтом: «Во время коронации государь послал за Пушкиным нарочного курьера (обо всем этом сам Пушкин рассказывал) везти его немедленно в Москву. Пушкин перед тем писал какое-то сочинение в возмутительном духе и теперь, воображая, что его везут не на добро, дорогой обдумывал это сочинение; а между тем, известно, какой прием ему сделал император; тотчас после этого Пушкин уничтожил свое возмутительное сочинение и более не поминал о нем»²⁸³.

И ведь действительно, первоначальный автограф «Пророка» не сохранился. Если он и существовал в том виде, как гласит легенда, то предосудительный листок был немедля уничтожен поэтом сразу после аудиенции. Впрочем, доверия заслуживает и упомянутое выше свидетельство П. В. Нащокина о том, что Пушкин сжег опасное стихотворение еще в Михайловском, узнав о приезде фельдъегеря. Таким образом, навсегда останется загадкой, сколько же раз поэт предавал огню многострадальную рукопись.

Самого пристального внимания заслуживает новейшая трактовка стихотворения «Пророк», принадлежащая Л. М. Аринштейну. По мнению исследователя, оно является «первым стихотворением Николаевского цикла», то есть «цепи раздумий Пушкина о личности и историческом значении нового Императора»²⁸⁴.

Ход мысли исследователя достаточно прост. В сохранившемся беловом автографе «Пророка» поэт собственноручно вписал под текстом дату: «8 сентября 1826». Таким образом, рассуждает Л. М. Аринштейн, «текст обретает дополнительный смысл» и следует понимать, «с каким важным событием соотносит поэт метафорику и образность помеченного этой датой стихотворения»²⁸⁵. Поскольку в означенный день Пушкин беседовал с Николаем I, выходит, стихотворение посвящено царю.

Впрочем, Л. М. Аринштейн специально поясняет, что у Пушкина «дата под стихотворением не всегда обозначает время его создания. В некоторых случаях она ставится для того, чтобы соотнести содержание стихотворения с тем или иным знаменательным событием, случившимся именно в этот день»²⁸⁶. Применительно к «Пророку», пишет пушкинист, «священная для поэта дата» указывает на «один из глубинных смыслов стихотворения», а именно, «перелом судьбы», когда «уставший, невыспавшийся, изнервничавшийся и уже готовый разделить участь декабристов опальный поэт неожиданно оказался воскрешен к полнокровной жизни и был щедро осыпан милостями нового государя»²⁸⁷.

Читатель наверняка со школьной поры помнит восхитительно брутальные строки «Пророка»:

И он к устам моим приник,
И вырвал грешный мой язык,
И празднословный, и лукавый,
И жало мудрыя змеи
В уста замершие мои
Вложил десницею кровавой.
И он мне грудь рассек мечом,
И сердце трепетное вынул
И угль, пылающий огнем,
Во грудь отверстую водвинул (III/1, 30).

Благодаря Л. М. Аринштейну наконец-то можно догадаться, что сквозь мистический образ «шестикрылого серафима» просвечивает «в глубинном смысле» не кто иной, как статный и молодцеватый государь император всея Руси собственной персоной. На диво гротескный выверт образного ряда, впрочем, не смутил самого Пушкина, преисполненного признательности за царскую милость и ласку.