Загадка Пушкина

Как предполагал Б. В. Томашевский, «воспитанный на отрицательном отношении к режиму политического произвола Наполеона, Пушкин и к фактам революционной диктатуры относился как к явлениям самодержавного произвола»²¹⁸. Действительно, позже в его дневниковых записях и письмах проскальзывает сильная неприязнь к якобинству²¹⁹, которая объяснима вовсе не «благородством» «великого гуманиста», но вполне личными соображениями. Кровопролитие как таковое Пушкина никогда не смущало, зато республиканцы, естественно, являлись злейшими врагами для претендента на императорский трон.

VI

Теперь мы можем гораздо глубже понять, что происходило на аудиенции 8 сентября 1826 г. в Чудовом дворце, и какими глазами Пушкин смотрел на своего августейшего собеседника, предъявившего ему как улику отрывок из «Андрея Шенье».

Прежний «властитель слабый и лукавый» (VI, 520) отправился к праотцам, и его сменил «новый царь, суровый и могучий» (III/1, 433), в первые же дни своего правления жестко подавивший попытку мятежа. С дерзкой мечтой «шестисотлетнего дворянина» о троне, таким образом, приходилось если не расстаться, то отложить ее исполнение на неопределенный срок, ожидая внезапного счастливого случая.

Дарованное Николаем I прощение круто изменило судьбу Пушкина — как ему тогда казалось, к лучшему. Надо сказать, опальный «певец свободы» немало постарался ради этого перелома. Свою готовность к примирению с правительством он выказывал настойчиво и неоднократно, притом не только в письмах, но и в печатном виде.

Хотя, конечно же, венец изгнанника, увенчавший кудри знаменитости, полагалось носить в соответствии с романтическим фасоном. Еще в конце 1821 г. Пушкин бодрился и красовался, обращаясь к древнеримскому ссыльному собрату:

Как ты, враждующей покорствуя судьбе,
Не славой — участью я равен был тебе.
Но не унизил ввек изменой беззаконной
Ни гордой совести ни лиры непреклонной (II/1, 220–221).

Эту концовку стихотворения «К Овидию» при публикации в альманахе «Полярная Звезда» за 1823 г. пришлось заменить менее вызывающей:

Но чуждые холмы, поля и рощи сонны,
И музы мирные мне были благосклонны (II/1, 221).

Однако покаянные нотки «лиры непреклонной» зазвучали уже на первом году пребывания в Бессарабии. В послании В. Л. Давыдову (апрель 1821 г.) поэт признается, покамест с иронией:

Я стал умен, я лицемерю —
Пощусь, молюсь и твердо верю,
Что Бог простит мои грехи,
Как Государь мои стихи (II/1, 178).

Тем же месяцем датировано «Второе послание к Чаадаеву („В стране, где я забыл тревоги прежних лет…“)», где Пушкин выражается вполне серьезно:

Вздохнув, оставил я другие заблужденья,
Врагов моих предал проклятию забвенья,
И, сети разорвав, где бился я в плену,
Для сердца новую вкушаю тишину (II/1, 187).

Что характерно, благостное стихотворение автор обнародовал с незначительными цензурными правками в «Сыне Отечества» за тот же год.

Как видим, горькое лекарство ссылки за считанные месяцы исцелило поэта от либеральной лихорадки — по крайней мере, внешне. Но уместно предположить, что столь умилительное смирение Пушкина, равно как и его любование романтической участью изгнанника, являлось на самом деле все той же рисовкой напоказ, наперекор своему темпераменту, подлинным чувствам и мыслям. Втайне он вынашивает планы и бегства за границу, и кровавой кинжальной мести Александру I, к тому же лелеет мечту о восшествии на престол.

Соль в том, что поэт описывает не себя, настоящего — мятущегося, злобствующего, изнывающего. Начиная с ученических лицейских стихотворений и вплоть до предсмертного «Памятника», Пушкин склонен расчетливо вырисовывать некий трафаретный образ автора, долженствующий вызывать симпатию и умиление.

Эту фундаментальную черту его лирики подметил еще П. В. Анненков, с изумительным простодушием написавший: «Он должен был сам любоваться тем нравственным типом, который вырезывался из его собственных произведений, и мы знаем, (?!) что задачей его жизни было походить на идеального Пушкина, создаваемого его гением»²²⁰. Трудно не увидеть, что отец пушкинистики, сам того не желая, изобличил стихотворца в сусальной фальши.

Целую книгу²²¹ некогда посвятил таинственной «двойственности» Пушкина В. В. Вересаев, но при этом поэт так и остался для исследователя, по его признанию, «неразгаданной художественной и социологической загадкой»²²².