Загадка Пушкина

И. Л. Фейнберг сумел выяснить, к каким именно «князьям» обращается Пушкин и по какому случаю его посетило гневное вдохновение. В октябре 1824 г. в Государственном Совете обсуждали предложение графа Н. С. Мордвинова «об отмене в России кнута и плетей». 13 сановников проголосовали за реформу, четверо против, один воздержался. При этом сторонниками телесных наказаний выступили двое князей, братья Д. И. и Я. И. Лобановы-Ростовские²⁰³.

В русском языке выражение «первый кнут» означает «причитающийся в первую очередь», например, в поговорке: «Доносчику — первый кнут». А коль скоро стихи адресованы именно князьям Лобановым-Ростовским, можно предложить такое прочтение:

За вас молить я бога буду
И никогда не позабуду.
Когда народы позовут
Меня на трон, вершить расправу,
За ваше здравие и славу
Получите мой первый кнут.

Предложенная реконструкция не блещет поэтическими красотами, да и выражение «позовут на трон» далеко не безупречно стилистически. Но давайте учтем, что сам Пушкин все же не нашел надлежащих слов, чтобы заполнить пробелы в строках.

Так или иначе, эта конъектура, в отличие от предложенных Брюсовым и Томашевским, вполне удобопонятна и не содержит логических изъянов. Естественно, что сиятельные защитники кнута сами заслуживают порки, а распорядиться о ней мог бы только новый правитель России. Вот к чему, собственно, и сводится соль незаконченного стихотворения, варьирующего все ту же пушкинскую заветную тему: «Когда б я был царь…».

Наконец следует отметить, что набросок «Заступники кнута и плети…» содержится все в той же тетради с черновиками «Бориса Годунова» и «Воображаемого разговора с Александром I», на 63-м листе (см. II/2, 1165).

Думаю, теперь у читателя осталось мало сомнений в том, что Пушкин лелеял наполеоновскую мечту об императорской короне. Если такое предположение превращается в уверенность, оно становится не просто криптоаналитической отмычкой к рабочей тетради с «Борисом Годуновым». Можно взглянуть в новом ракурсе на многие пушкинские произведения.

Например, труды Пушкина-историка предстают в ином свете. Если в «Истории Пугачевского бунта» он исследовал технологию крестьянского восстания, то в «Истории Петра Великого» изучал технологию власти царя-реформатора. Как нетрудно понять, при этом его воображению рисовались далеко идущие личные цели.

В черновой статье «О дворянстве» (1830?) читаем: «Средства, которыми совершают переворот, не те, которыми его укрепляют» (XII, 205, 485 — франц.). Этот тезис принадлежит перу отнюдь не историка, но мечтателя, пристально изучающего механизмы революции. Ясно ведь, что борьбу за царский престол негоже начинать не с кондачка.

Российская история полна замечательных примеров беззаветного служения Отечеству, духовного величия и замечательной доблести. Тем интереснее присмотреться к историческим лицам, которые в громадном российском пантеоне праведников, страстотерпцев и героев привлекли особое внимание Пушкина.

В разгар работы над «Борисом Годуновым» (февраль 1825 г.) он писал Н. И. Гнедичу: «Я жду от вас Эпической Поэмы. Тень Святослава скитается не воспетая писали вы мне когда то. А Владимир? а Мстислав? а Донской а Ермак? а Пожарской? История народа принадлежит Поэту» (XIII, 145). Тем не менее, никого из этого примечательного списка Пушкин не воспел в стихах и не живописал в прозе. Зато центральными персонажами его крупнейших исторических произведений стали, кроме Петра I, Лжедимитрий и Пугачев. Монаха-расстригу и хорунжего из донских казаков роднит одно-единственное качество: оба они предъявили претензии на царский трон. Вряд ли здесь чистая случайность.

Как вслед за Абрамом Терцем заметил Александр Белый, «есть две фигуры, к которым ни этическое, ни патриотическое сознание не позволяет отнестись сочувственно, но именно их „любит“ Пушкин. Это Гришка-самозванец в „Борисе Годунове“ и Пугачев в „Капитанской дочке“. Оба они наделяются Пушкиным качествами, которые едва ли были свойственны их реальным прототипам»²⁰⁴. Наблюдение совершенно точное и вызывающее легкое недоумение, если не догадываться о причинах.

Рассуждавший о «династической линии Гришки Отрепьева — Емельки Пугачева» Абрам Терц дал ей довольно-таки выспренное и зыбкое истолкование, полагая, что в обоих случаях Пушкина якобы привлек образ «художника своей страшной и занимательной жизни»²⁰⁵. Но гораздо естественней будет предположить, что Пушкиным владело всего лишь сугубо личное пристрастие, основанное на его собственных мечтаниях.

Конечно, в самоотождествлении автора с его героем нет ничего удивительного, достаточно вспомнить хотя бы признание Флобера: «Эмма — это я». Но чересчур пылкие симпатии к персонажу не идут на пользу художественности.