Загадка Пушкина

Действительно, в мировой традиции ничего подобного «Борису Годунову» не было и нет. Драматург вывел на сцену самого себя — таким образом, в сердцевине трагедии запрятан трюк, исполненный неподражаемого комизма. Вдобавок на подмостках появляются сразу два Пушкина — один наделен его внешностью, а другой носит его фамилию. Подобно тому, как поэт украшал поля рукописей автопортретами, в «Борисе Годунове» он изобразил себя в двух ипостасях, это Пушкин-Отрепьев и Пушкин-предок. Кстати сказать, роль и степень участия последнего в походе Лжедимитрия сильно приукрашены¹⁸¹.

Полюбуйтесь, каким залихватским юмором блещет сцена в доме Вишневецкого. Безымянный поэт, «кланяясь низко и хватая Гришку за полу» (VII, 53), преподносит Пушкину-Отрепьеву стихи на латыни.

В первоначальной беловой редакции после слов Самозванца «И я люблю парнасские цветы» следует обмен репликами: «Хрущов (тихо Пушкину) — Кто сей? — Пушкин. — Пиит. — Хрущов. — Какое ж это званье? // Пушкин. — Как бы сказать? по русски — виршеписец // Иль скоморох». (VII, 269). По мнению И. З. Сермана, здесь Пушкин хотел «подчеркнуть, насколько чуждо еще было русской культуре начала XVII в. самое понятие „поэт“». И «тем самым поэтические интересы Григория оказывались уже совершенно исключительным, небывалым явлением»¹⁸². Зачем в трагедии потребовался настолько вычурный побочный мотив, исследователь даже не пытается объяснить.

На самом деле автор упоенно забавлялся хороводом своих alter ego. Один Пушкин объясняет, что такое поэт, другой Пушкин открыто растолковывает зрительному залу тайный смысл «Бориса Годунова»:

Я верую в пророчества пиитов.
Нет, не вотще в их пламенной груди
Кипит восторг: благословится подвиг,
Егож они прославили заране! (VII, 54).

После чего Отрепьев-поэт-Пушкин дарит поэту перстень и обещает встретиться с ним в завоеванной Москве.

Посмотрите, что получается. «Скоморох» Пушкин написал пророческую пьесу о себе самом, где его двойник провозглашает, что «пророчества пиитов» сбываются. Наверняка над этой замечательной сценой автор восторженно «бил в ладоши» и покатывался со смеху.

Теперь мы можем в полной мере оценить ключевой каламбур странного пушкинского заглавия: «Комедия…», употребленного не в архаичном или переносном смысле, а в самом что ни на есть прямом. Это воистину комедия. Под благовидным обличьем исторической хроники, тайком от зрителя и вместе с тем напоказ в «Борисе Годунове» блистает разудалый калейдоскоп зеркальных персонажей.

Верно подметил П. В. Анненков, «остроумная проказа всегда имела особенную прелесть для Пушкина даже и в позднейшие года жизни»¹⁸³.

Увы, замечательный трюк драматурга не сумел оценить никто, даже его близкий друг и литературный соратник П. А. Вяземский, который писал А. И. Тургеневу: «Автора почти нигде не видишь. Перед тобой не куклы на проволоке, действующие по манию закулисного фокусника…»¹⁸⁴. Между тем, как уже упомянуто, Пушкин прямо намекал ему в письмах, что фокусник вышел из-за кулис и воплотился в центральном персонаже «комедии».

Полагаю, при наиболее созвучной авторскому замыслу постановке «Бориса Годунова» роль Отрепьева должен играть актер, загримированный и одетый под Пушкина. Лишь тогда мы воспримем трагедию в ее настоящем виде, так, как она рисовалась воображению поэта.

В черновом наброске статьи о драматическом искусстве (ноябрь 1830) Пушкин размышлял: «Что развивается в трагедии? какая цель ее? Человек и народ — Судьба человеческая, судьба народная» (XI, 419). Что ж, теперь ясно, чья именно Судьба изображена в его любимом творении. Но вот судьба «Бориса Годунова» оказалась столь же трагикомичной, как и само произведение. К добру или к худу, но дерзкий и очаровательный юмор трагедии остался недооцененным.

Зрителей у нее не было вплоть до первой постановки в 1870 г., а когда таковая состоялась, В. В. Стасов писал: «несмотря на многие совершенства пушкинского произведения, его не следует ставить на театр, так как по своей несценичности, частым и коротеньким явлениям, по отсутствию действия, оно всегда произведет на зрителей впечатление чего-то очень скучного и даже странного»¹⁸⁵.

Восприятие пьесы с бумаги не бывает полноценным, вдобавок из-за недогадливости читателей оно оказалось гораздо беднее, чем авторское. Возникающими при чтении «Бориса Годунова» зеркальными лабиринтами и восхитительными кувырканиями двойников мог тешиться лишь сам Пушкин. Однако прибегнуть к откровенному разъяснению он никак не мог.

А ко времени долгожданной публикации его снедала не только тихая бессильная горечь, но и явная опаска. Он пишет водянистые излишние разъяснения к трагедии, заменяет ее триумфальный финал расплывчатым — то ли угрожающим, то ли оторопелым. (Надо учесть, идею концовки с ремаркой «Народ безмолвствует» (VII, 98) Пушкин привычно позаимствовал, на сей раз из шекспировской пьесы «Король Ричард III»¹⁸⁶.)