Загадка Пушкина

Многие исследователи пушкинского творчества (Б. В. Томашевский, Д. Д. Благой, С. М. Бонди и др.) неоднократно предлагали разные конъектуры и трактовки «Воображаемого разговора…», пытаясь разгадать ход авторской мысли сквозь многослойную правку. Но никому не удавалось ответить на возникающий прежде всего вопрос: а с какой целью вообще сделана эта черновая запись?

Как предполагал С. М. Бонди, столь «своеобразное произведение», которое нельзя считать «разновидностью дневника или автобиографии», предназначалось «для друзей Пушкина, принимавших то или иное участие в устройстве его судьбы»¹⁹⁵. Гипотеза чисто умозрительная, поскольку в пушкинской переписке нет никаких следов этого текста.

Ранее Д. Д. Благой считал, что Пушкин сделал странный набросок «полувшутку, полувсерьез»¹⁹⁶. Но, судя по тщательному неоднократному редактированию, автор увлекся работой с текстом не на шутку.

По мнению М. Г. Альтшуллера, «Пушкин, очевидно, написал весь этот „маскарадный“ диалог, считая, что он мог бы договориться с царем, признав свои ошибки». Таким образом, он построил свой воображаемый разговор «как программу вполне допускаемого им реального диалога с царем»¹⁹⁷.

Ученые безуспешно гадают, как, почему и зачем воображение Пушкина разрезвилось до такой степени, что он письменно беседовал сам с собой от имени царя.

Примем во внимание немаловажную деталь, «Воображаемый разговор…» записан в той же тетради (ЛБ 2370), что и начало «Бориса Годунова». Черновики первых пяти сцен расположены в тетради с 44-го по 56-й лист (см. VII, 377). А набросок «Воображаемого разговора…» сделан на листах 46–47 (см. XI, 531), то есть — прямо по ходу работы над трагедией.

Захваченный умопомрачительной для него каруселью двойников, Отрепьева-Пушкина и Годунова-Александра I, обдумывая щедрые плоды задуманного трюка, автор впридачу пишет сюрреалистический двойной автопортрет, где Пушкин-царь говорит и действует от первого лица, тогда как о Пушкине-поэте говорится в третьем лице.

В первоначальной беловой редакции после сцены в келье следовала сцена у монастырской ограды, где чернец говорит Дмитрию: «Дай мне руку: будешь царь» (VII, 264). И тут же размечтавшийся над тетрадью Пушкин пишет: «Когда б я был царь…». Эти его слова следует понимать в прямом смысле, абсолютно буквально, тогда прихотливый зигзаг пушкинской фантазии становится совершенно прозрачным.

Напрашивается еще одно веское соображение, которое читатель, надеюсь, не сочтет чересчур неделикатным. Исследователи тщетно строят глубокомысленные догадки с позиций здравого смысла, между тем «Воображаемый разговор…» написан, скажем так, в достаточно своеобразном психическом состоянии. Такой плачевный вывод явствует из особенностей текста, «написанного в высшей степени небрежно, торопливо, взволнованно, изобилующего ошибками и недоделками» (С. М. Бонди)¹⁹⁸. Судя по этим однозначным признакам, тут не просто шалость пера и вдохновеная прихоть, а плод тяжелого маниакального приступа.

Сходную игру горячечного ума приходится предположить и в еще одном, не менее загадочном черновом наброске Пушкина. Недописанное стихотворение «Заступники кнута и плети…» в Академическом собрании сочинений поэта опубликовано в следующем виде:

Заступники кнута и плети,
[О знаменитые] князь<я>,
[За <всё> ] жена [моя] [и] дети
[Вам благодарны] как <и я>.
За вас молить [я] бога буду
И никогда не позабуду.
Когда              позовут
Меня на полную расправу,
За ваше здравие и славу
Я дам царю мой первый кнут (II/1, 416).

Предложенная В. Я. Брюсовым конъектура, «Я дам царю мой первый кнут!»¹⁹⁹, казалось бы, совсем нелепа. К тому же в черновике слово «царю» отсутствует. Б. В. Томашевский полагал, что стих этот «внушает большие сомнения, как по чтению неразборчивых слов, так и по смыслу: вряд ли можно полагать, что призванный на расправу может дать кнут своим обвинителям»²⁰⁰.

Заковыристый, «едва разборчивый набросок», по мнению Томашевского, связан «с той „опекой“, которую проявили друзья поэта Плетнев, Вяземский и Жуковский, узнавшие о попытке Пушкина бежать из Михайловского и помешавшие осуществлению его замысла. Пушкин иронически благодарит друзей за те истязания, которым он может подвергнуться со стороны царской политической полиции, во власти которой он, благодаря друзьям, остался»²⁰¹. Это разъяснение, впервые предложенное Т. Г. Цявловской²⁰², так же плохо вяжется с текстом, где нет и речи о планах побега.