Загадка Пушкина

Предотвратить унылый провал «Бориса Годунова» было невозможно, поскольку автор изначально допустил стратегический просчет. Словно недоступное глазу внутреннее кровотечение, скрытая игра пушкинского воображения обесцветила трагедию, внешне довольно-таки рыхлую и вялую. Вдохновение поэта ушло в потайной лаз, вот почему «Борис Годунов» производит неровное и зачастую скудное впечатление.

Нет ничего удивительного в том, что написанное главным образом о себе и для себя произведение оказалось отторгнуто публикой. И вряд ли справедливо винить в этом современников поэта, которых в советской традиции вообще принято шпынять за приписываемое им скудоумие.

Например, Б. П. Городецкий свысока рассуждал: «некоторые критики становились в тупик перед необычностью художественных средств, примененных Пушкиным в своей трагедии»¹⁸⁷. Однако и корифеи пушкинистики точно так же попали впросак.

«Центральный герой пьесы — народ»¹⁸⁸, — утверждал А. А. Гозенпуд. При том, что в лучах советской идеологии эта гипотеза выглядит замечательно, теперь ее приходится отбросить. Главным персонажем «романтической» трагикомедии является ее лукавый автор.

«Рассмотрение проблематики „Бориса Годунова“ приводит нас к выводу, что Пушкин преодолел в своей трагедии индивидуализм и метафизичность понимания личности»¹⁸⁹, — писал с надутыми щеками Г. А. Гуковский, даже не подозревая, какого проказливого «сукина сына» (XIII, 240) он взялся исследовать.

Представляю на суд читателя колоритную цитату из монографии Г. А. Гуковского: «В противоположность романтическому внеисторизму, распространявшемуся и на понимание самой истории, Пушкин реализует в своей трагедии подлинно историческое мировоззрение. Поэтому система аллюзий, принятая как одна из основ романтической поэзии даже у декабристов, у него не могла сохраниться. У Рылеева древнерусские герои могут быть переодетыми декабристами, как у драматургов 1800–1820-х годов действующие лица могли быть людьми и деятелями XIX века, переодетыми в древнерусские, или древнегреческие, или древнееврейские одеяния. Пушкин, увидевший в человеке воплощение результата истории его народа, уже не мог приравнивать друг к другу людей разных эпох и заниматься этим маскарадом. Поэтому система аллюзий для него рушилась»¹⁹⁰. Похоже, если боги хотят наказать литературоведа лишением разума, ему ниспосылают советскую идеологию.

Позднее С. М. Бонди высказывался с ноткой раздражения: «Что такое „киевские и каменские обиняки“, мы, к сожалению, не знаем, но, каковы бы ни были эти обиняки, они не могут пеpеменить точно употpебленных Пушкиным слов и намеки на истоpические события того вpемени пpевpатить в намеки на совpеменность» (куpсив автоpа)¹⁹¹. Оказалось, достаточно найти ключ к пушкинским allusions, и тогда потаенный смысл произведения раскрывается во всей красе.

Обильно разукрасившие трагедию «уши юродивого» торчат неприкрыто, но их не заметил никто из ученых мужей, вплоть до Ю. М. Лотмана, пребывавшего в полной уверенности, что Пушкин «написал „Бориса Годунова“, не исповедь романтика, пользующегося историей как средством, а драму-исследование»¹⁹². На самом деле все обстоит как раз наоборот.

Так или иначе, «Борис Годунов» и впрямь представляет собой, как выразился С. М. Бонди, «образец особенного типа „пушкинской“ драматургической системы»¹⁹³. Разглагольствования о том, что якобы «Пушкин опередил свое время», давно стали избитой пустой фразой. Но в данном случае поэт действительно предвосхитил пьесы абсурдистов и приемы «магического реализма» более, чем на столетие раньше.

* * *

Думаю, собрано достаточно доказательств в пользу моей гипотезы о том, что ссыльный Пушкин мечтал взойти на царский трон.

Пора бы вернуться к элегии «Андрей Шенье», а затем к первоначальной теме, к аудиенции в Чудовом дворце. Но есть искушение злоупотребить читательским долготерпением, собрав попутный урожай догадок.

В бумагах Пушкина сохранилось довольно-таки странное произведение, озаглавленное исследователями как «Воображаемый разговор с Александром I». Густо исчерканный черновик начинается вот с каких слов: «Когда б я был царь, то позвал бы А.<лександра> П<ушкина> и сказал ему: „А<лександр> С.<ергеевич>, вы прекр<асно> сочиняете стихи“» (XI, 23).

Далее следует разговор об оде «Вольность», о новых поэмах Пушкина, о его наказании за вольнодумство и царском великодушии.

Заканчивается беседа так: «Тут бы П.<ушкин> разгорячился и наговорил мне много лишнего, я бы рассердился и сослал его в Сибирь, где бы он написал поэму, Ермак или Кочум русским размером с рифмами» (XI, 24, выделено автором).

Неперебеленная запись представляет собой крайне трудный для прочтения текст — «сложный, испещренный многочисленными, иногда противоречивыми переделками»¹⁹⁴ (Б. В. Томашевский). Например, первоначальный вариант концовки был гораздо оптимистичнее: «Я бы тут отпустил А. Пу<шкина>» (XI, 298).