Загадка Пушкина

Еще первые критики «Бориса Годунова» сетовали на чрезмерно выпяченную фигуру Лжедимитрия, затеняющую все прочие, включая заглавную. Н. И. Надеждин в достаточно сочувственной рецензии писал, что «у Пушкина, по несчастию, Самозванец стоит на первом плане; и — Борис за ним исчезает: он становится посторонним незаметным гостем у себя дома»²⁰⁶.

Точно так же в «Капитанской дочке», как выразилась М. И. Цветаева, «Пугачев — единственное действующее лицо»²⁰⁷. От себя добавлю, все прочие герои романа, Гринев, Маша, Швабрин и иже с ними — удручающе одномерны в психологическом плане, они прилежно скроены из дидактической фанеры образца XVIII века. Лишь Пугачев выписан любовно и тщательно, причем заведомо лживыми красками.

Немало чернил потратила М. И. Цветаева, объясняя, что «Пугачев из „Истории пугачевского бунта“ встает зверем, а не героем», но зато автор «Капитанской дочки» «поступил как народ», намеренно забыв «часть правды, несовместимую с любовью», и в результате «силой поэзии Пушкин самого малодушного из героев сделал образцом великодушия». Подразумевается, что явная пушкинская ложь (согласно Цветаевой, «поэтическая вольность»²⁰⁸) должна приводить читателя в экстатический восторг.

Как бы горячо ни заблуждалась на сей счет эссеистка, мне кажется неуместным путать высокую правду искусства с лукавой сочувственной кривдой. Над историком взял верх не поэт, а погруженный в мечтания российский бонапарт, залюбовавшийся своими предшественниками. Писатель вправе поступиться исторической достоверностью ради художественной истинности, однако Пушкин принес на заклание и то, и другое. В результате его подслащенные самозванцы безраздельно царствуют над прочими бескровными персонажами.

Сходный вывих зрения под напором личной симпатии обнаруживается и в пушкинской оде, посвященной памяти великого французского императора. «Стихотворение „Наполеон“, — рассуждает О. С. Муравьева, — удивительно тем, что в сущности однозначно отрицательная оценка исторической роли и деяний Наполеона сочетается с романтически-восторженной его характеристикой»²⁰⁹. А удивляться, право же, нечему. На всю жизнь Пушкина заворожил «чудесный жребий» (II/1, 213) человека, которому титул императора достался не по праву рождения, а благодаря доблести и уму.

Работая над «Борисом Годуновым» и лелея бонапартистские планы, поэт попутно исследует свой главный образец для подражания. «Особенно часто Пушкин упоминает о Наполеоне в 1825 г. В этом году Пушкин прочел „Мемуары“ Наполеона, „Мемуары“ Фуше, вступил в полемику с А. Мухановым по поводу г-жи де Сталь, прочел „Замечания“ Дениса Давыдова на ряд высказываний Наполеона о партизанах и последующую реплику Вяземского. Наконец, он пишет свои „Замечания на Анналы Тацита“, где не только один раз прямо упоминает Наполеона, но и в других местах, видимо, имеет его в виду, рассуждая о задачах государственной власти»²¹⁰, — отмечает О. С. Муравьева.

А теперь внимательно присмотримся к концовке оды «Наполеон»:

Хвала! ты русскому народу
Высокий жребий указал
И миру вечную свободу
Из мрака ссылки завещал… (II/1, 216)

На первый взгляд, тут воспеты победа в Отечественной войне 1812 года и лидерство России в Священном союзе. Но давайте вдумаемся в точный смысл сказанного. Ведь «жребий» пока не выпал, он только «указан», значит, речь идет о будущем. То есть, русскому народу еще предстоит обрести своего Бонапарта.

Можно сказать, фигуры Наполеона, Отрепьева и Пугачева стоят для Пушкина в одном ряду, варьируя сквозную и наиважнейшую для него тему захвата власти. Он всерьез считал себя того же поля ягодой и в грезах видел себя на императорском троне.

Его наполеоновские планы, по-видимому, простирались далеко. Примечательна запись, сделанная молодым Пушкиным на страницах кишиневской тетради: «Петр I не страшился народной Свободы, неминуемого следствия просвещения, ибо доверял своему могуществу и презирал человечество, может быть, более, чем Наполеон» (XI, 141). А в наброске статьи «О дворянстве» (1830?) читаем: «Петр I одновременно Робеспьер и Наполеон. (Воплощенная революция.)» (XII, 205, 485 — франц.)

Без сомнения, для Пушкина французский император являлся своего рода эталоном, которому вполне соответствовал Петр I. Себя же он явно видел в роли революционного монарха-реформатора, идущего по стопам своих великих предшественников.

* * *

Казалось бы, ну зачем ковыряться в подробностях пушкинской биографии, и не все ли равно, что за человек одарил нас блистательными стихотворениями и поэмами? Более того, какое нам дело до его потаенной мечты стать царем? Ведь такая догадка не может, как ни крути, стать абсолютно достоверным фактом.

И то правда, крохоборческий интерес к жизни Пушкина, особенно к ее альковной сфере, бывает смешон, а нередко тошнотворен. Даже у академической братии личность классика то и дело провоцирует досужий интерес, лишенный смысла.