Загадка Пушкина

«В городе много говорят о связи молодой княгини Суворовой с графом Витгенштейном. — Заметили на ней новые бриллианты, — рассказывали, что она приняла их в подарок от Витгенштейна (будто бы по завещанию покойной его жены), что Суворов имел за то жестокое объяснение с женою etc. etc. Всё это пустые сплетни: бриллианты принадлежали К — вой, золовке Суворовой, и были присланы из Одессы для продажи. Однако неосторожное поведение Суворовой привлекает общее внимание. Царица ее призывала к себе и побранила ее, царь еще пуще. Суворова расплакалась» (XII, 320).

«Из Москвы пишут, что Безобразова выкинула» (XII, 322).

«Из Италии пишут, что Графиня Полье идет замуж за какогото принца вдовца и богача. Похоже на шутку; но здесь об этом смеются и рады верить» (XII, 322).

«Третьего дня был у кн. Мещерского. Из кареты моей украли подушки; но оставили медвежий ковер, вероятно за недосугом» (XII, 323).

«Некто Карцов, женатый на парижской девке в 1814 году, развелся с нею и жил розно. На-днях он к ней пришел ночью и выстрелил ей в лицо из пистолета, заряженного ртутью. Он под судом, она еще жива» (XII, 323).

«Суворова брюхата и, кажется, не вовремя. Любопытные справляются в „Инвалиде“ о времени приезда ее мужа в Петербург. Она уехала в Москву» (XII, 326).

«Вчера вечер у Уварова — живые картины. — Долго сидели в темноте. S. не было — скука смертная. После картин вальс и кадриль. Ужин плохой» (XII, 325).

«Маршал Мезон упал на маневрах с лошади и чуть не был раздавлен Образцовым полком. — Арнт объявил, что он вне опасности. — Под Остерлицом он искрошил кавалергардов. — Долг платежом красен» (XII, 328).

«Вечер у Смирнова; играл, выиграл 1200 р.» (XII, 330).

«Генерал Волховской хотел писать свои записки (и даже начал их; некогда, в бытность мою в Кишиневе, он их мне читал). Киселев сказал ему: помилуй! да о чем ты будешь писать? что ты видел? — Что я видел? возразил Болховской. Да я видел такие вещи, о которых никто и понятия не имеет. Начиная с того, что я видел голую жопу государыни (Екатерины II-ой, в день ее смерти)» (XII, 330–331).

Полагаю, цитат достаточно. Меньше всего они похожи на плоды яркого и своеобразного ума.

Возникает впечатление, что тетрадь принадлежала пустоголовому и бестолковому сплетнику, ленившемуся помногу писать, чуждому углубленных раздумий и совершенно не умевшему отличить важные вещи от мелочей. Он бегло записывает поразившие его неповоротливое воображение факты, но почти всюду избегает естественного соблазна порассуждать над ними с пером в руках.

Не так ли?

VII

Надо сказать, Пушкин делал дневниковые записи в расчете на то, что они станут достоянием грядущих поколений: «С генваря очень я занят Петром. На балах был раза 3; уезжал с них рано. Придворными сплетнями мало занят. Шиш потомству» (XII, 336).

Несмотря на авторскую амбицию, его дневник вряд ли служит духовному обогащению потомков, ибо разнокалиберная каша эпизодов на страницах пушкинской тетрадки по большей части не рождает в мозгу автора никакого связного отклика. Хотя иной раз он замечательно щедр на детали.

«Третьего дня был я наконец в А.<ничковом>. Опишу всё в подробности, в пользу будущего Вальтер-Скотта. Придв.<орный> лакей поутру явился ко мне с приглашением: быть в 81/2 в А.<ничковом>, мне в мунд.<ирном> фраке, Н.<аталье> Н.<иколаевне>, как обыкновенно. — В 9 часов мы приехали. На лестнице встретил я старую г.<рафиню> Бобр.<инскую>, которая всегда за меня лжет и вывозит меня из хлопот. Она заметила, что у меня треугольная шляпа с плюмажем (не по форме: в А.<ничков> ездят с круглыми шляпами; но это еще не всё). Гостей было уже довольно; бал начался контр-дансами. Г<осудары>ня была вся в белом, с бирюзовым головным убором; г<осуда>рь — в кавалергардском мундире. Г<осудары>ня очень похорошела. Г.<раф> Бобр.<инский>, заметя мою <треугольную> шляпу, велел принести мне круглую. Мне дали одну, такую засаленную помадой, что перчатки у меня промокли и пожелтели. — Вообще бал мне понравился. Г<осуда>рь очень прост в своем обращении, совершенно по домашнему. Тут же были молодые сыновья Кеннинга и Веллингтона» (XII, 333–334).

Вот ведь что интересно, в записках Н. М. Смирнова повествуется о поэте в ту самую пору, когда тот вел процитированный здесь дневник. Мемуарист вспоминал, как Пушкин, «придя к нам, ходил печально по комнате, надув губы и опустив руки в карманы широких панталон, и уныло повторял: „Грустно! тоска!“ Шутка, острое слово оживляли его электрическою искрою: он громко захохочет и обнаружит ряд белых, прекрасных зубов, которые с толстыми губами были в нем остатками полуарабского происхождения. И вдруг снова, став к камину, шевеля что-нибудь в своих широких карманах, запоет протяжно: „Грустно! тоска!“»¹⁸⁸.

Это не слишком смахивает ни на приступ всепоглощающей депрессии, ни на повадки мудрого олимпийца. Скорее, жеманная знаменитость всласть рисовалась перед благоговеющим приятелем.