Загадка Пушкина

Таким же образом отмечены три строки в кульминации поэмы, а затем длинной черты на полях удостоились двенадцать строк, изображающих погоню всадника за Евгением:

Как обуянный силой черной,
«Добро, строитель чудотворный

!»Шепнул он, злобно задрожав
«Ужо тебе!..» И вдруг стремглав
Бежать пустился. Показалось
Ему что Грозного Царя
Мгновенно гневом возгоря,
Лицо тихонько обращалось….
И он по площади пустой
Бежит и слышит за собой —
Как будто грома грохотанье
Тяжело-звонкое скаканье
По потрясенной мостовой.
И озарен луною бледной
Простерши руку в вышине,
За ним несется Всадник Медный
На звонко скачущем коне; (V, 148)[34].

Чтобы правильно истолковать эти строки, нам следует принять во внимание фундаментальную особенность поэтического мышления Пушкина. Он вообще не заботился о том, какой смысл возникает в его поэмах на пересечении образов и мотивов.

В апреле 1825 г. В. А. Жуковский писал ему в Михайловское: «Я ничего не знаю совершеннее по слогу твоих „Цыган“! Но, милый друг, какая цель! Скажи, чего ты хочешь от своего гения? Какую память хочешь оставить о себе отечеству, которому так нужно высокое…» (XIII, 165).

В ответном письме Пушкин с запальчивостью возражает: «Ты спрашиваешь какая цель у Цыганов? вот на! Цель поэзии — поэзия — как говорит Дельвиг (если не украл этого). Думы Рылеева и целят а все не в попад» (XIII, 165).

Это не шутка и не бравада, таково глубокое убеждение, которое поэт не раз провозглашал. Как сказано им на страницах «Литературной газеты» в 1831 г., поэзия «по своему высшему, свободному свойству не должна иметь никакой цели, кроме самой себя» (XI, 201).

В речи «Мнение М. Е. Лобанова о духе словесности, как иностранной, так и отечественной», произнесенной Пушкиным 18 января 1836 г. в Императорской Российской Академии, говорилось: «Требовать от всех произведений словесности изящества или нравственной цели было бы то же, что требовать от всякого гражданина беспорочного житья и образованности» (XII, 69). Далее оратор объяснял: «Шиллер сочинил своих „Разбойников“ вероятно не с тою целию, чтоб молодых людей вызвать из университетов на большие дороги. Зачем же и в нынешних писателях предполагать преступные замыслы, когда их произведения просто изъясняются желанием занять и поразить воображение читателя? Приключения ловких плутов, страшные истории о разбойниках, о мертвецах и пр. всегда занимали любопытство не только детей, но и взрослых ребят; а рассказчики и стихотворцы исстари пользовались этой наклонностию души нашей» (XII, 69–70).

Здесь устами самого поэта нам указан ключ к пониманию «Медного всадника», сугубо развлекательной «страшной истории» о несчастном безумце, имевшем неосторожность оскорбить памятник императору. Подспудного смысла в ней не больше, чем в анекдоте из пушкинского дневника о прыгающей мебели (запись от 17 декабря 1833 г, XII, 317–318).

Между тем стремление автора всего лишь позабавить читателя оказалось истолковано самым беспардонным и превратным манером. Все читатели загадочной поэмы, начиная с Николая I, кончая Лотманом и Макогоненко, упорно пытались извлечь из текста некую цель, то бишь проблему, суть, идейную направленность, в конечном счете — невысказанную прямо мысль.

«Царь-цензор, опытный в политическом сыске, правильно почувствовал в поэме не только описание ужасного происшествия — петербургского наводнения и вызванной им трагической гибели маленького человека, Евгения, но и восстание этого „ничтожного героя“ против виновника, как он думал, его несчастий, что представляло собой акт политического значения»²⁰¹, — глубокомысленно предполагал Н. В. Измайлов.

Но ведь сам Пушкин никак не ожидал, что в тексте бессмысленного и бесцельного «Медного всадника» царь примется с карандашом в руках выискивать некий подтекст. Скорбной обескураженностью веет от записи в его дневнике о том, что 12 декабря 1833 г. он получил от А. Х. Бенкендорфа рукопись поэмы с пометками Николая I.

«Мне возвращен Медный Всадник с замечаниями государя. Слово кумир не пропущено высочайшею ценсурою; стихи

И перед младшею столицей
Померкла старая Москва,
Как перед новою царицей
Порфироносная вдова —

вымараны. На многих местах поставлен (?), — всё это делает мне большую разницу. Я принужден был переменить условия со Смирдиным» (XII, 317).

Событие занесено в тетрадь с двухдневным запозданием, то есть осторожному поэту потребовалось некоторое время, чтобы превозмочь растерянность, обиду и досаду, чтобы, боже упаси, не написать сгоряча лишнего.