Загадка Пушкина

«Это не дидактическая и не программно-идеальная, а трагическая и глубоко философская поэма»²⁰⁸, — утверждал Е. А. Маймин.

Бросаться красивыми словами без разбора все-таки не надо, ведь философскому литературному произведению присущи вполне конкретные черты. В нем автор так или иначе выражает свое понимание мира, подкрепляет его образами либо рассуждениями, а затем, прямо или косвенно, приходит к определенным выводам. Ничего этого Пушкин в «Медном всаднике» не делает.

В психодиагностике давно применяется тест Роршаха. Врач показывает пациенту, одну за другой, десять таблиц, на них изображены бесформенные чернильные пятна, симметричные относительно вертикальной оси. Больного просят рассказать о мыслях и ощущениях, возникающих у него при виде каждого из пятен.

Насколько мне известно, еще никто и никогда не объявлял пятна Роршаха философским произведением искусства, хотя они безусловно погружают людей в размышления.

В одной из критических статей гр. А. Н. Толстой написал:

«Между искусством и неискусством тонкая, но очень существенная грань.

Неискусство в лучшем случае дает читателю толчки самому фантазировать, мечтать, расписывать на листах книги свои узоры.

Искусство заставляет читателя физически видеть читаемое. Искусство, как на клавиатуре, разыгрывает на рефлексах и эмоциях дивную музыку образов и через систему образов осмысливает явление жизни»²⁰⁹.

Если применить это рассуждение Алексея Толстого к «Медному всаднику», мы видим, что классик не совсем прав. Поэма все же является произведением искусства, хотя, показывая через систему образов явление жизни, поэт никак его не осмысливает.

Развертывать мысль и любоваться ее гранями, подолгу лелеять, обыгрывать и оттачивать мысль до филигранного совершенства импульсивный Пушкин не умел и не желал. Ему представлялась напрочь чуждой классическая немецкая философия, как явствует из письма от 2 марта 1827 г. бар. А. А. Дельвигу: «Ты пеняешь мне за Моск. Вестник — и за немецкую Метафизику. Бог видит как я ненавижу и презираю ее; да что делать! собрались ребяты теплые, упрямые: поп свое, а чорт свое — Я говорю: Господа, охота вам из пустова, в порожнее переливать — все это хорошо для Немцов пресыщенных уже положительными познаниями, но мы… — Моск. Вестн. сидит в яме, и спрашивает: веревка вещь какая? (Впроччем на этот метафизической вопрос можно бы и отвечать, да NB). А время вещь такая, которую с никаким Вестником не стану я терять. Им-же хуже если они меня неслушают» (XIII, 320).

Наверно, каждый читатель этих строк по личному опыту знает обыкновение недалеких людей с яростью отметать все, что превышает их разумение. Судя по свидетельству М. П. Погодина, поэт не переваривал вообще всякую философию: «К Пушкину. Декламировал против философии, а я не мог возражать дельно, и больше молчал, хотя очень уверен в нелепости им говоренного»²¹⁰.

Лишь посмертно, и то далеко не сразу Пушкин приобрел, с легкой руки Д. И. Мережковского и М. О. Гершензона, репутацию великого мыслителя. Но когда М. О. Гершензон рассудительно пишет: «Мудрость, которую я выявляю здесь в его поэзии, конечно не сознавалась им как система идей»²¹¹, — мне почему-то сразу вспоминается великое философское произведение из десяти клякс, тест Роршаха.

Как ни странно, «бесконечно многомысленный»²¹², по выражению Ходасевича, неисчерпаемо глубокий Пушкин оказывается на поверку безнадежно примитивным и пустым. А его самое великолепное произведение — мастерски написанный, ювелирно живописный «Медный всадник» на самом деле является, если воспользоваться формулировкой Ф. Джеймисона, симулякром — копией философского произведения, «оригинал которого никогда не существовал»²¹³.

Тем не менее, своей лучшей поэмой Пушкин утвердил в русской литературе истинно поэтический способ мышления — исключительно при посредстве образов, без ходульных разглагольствований и рассудочных сентенций. Ведь сущность поэзии сводится к тому, что в силовом поле метафор возникает осязаемое напряжение тонкой и мощной мысли, живущей вне логических разгородок и не поддающейся пересказу.

Таков головокружительный новаторский прорыв, осуществленный в «Медном всаднике».

Но, увы, поэт совершил свое открытие вслепую, не осознав ни глубинных смысловых пульсаций, заложенных в его творении, ни блистательной силы того поэтического метода, который вдруг возник под его пером. За оставшиеся ему три года жизни Пушкин даже не пытался написать хоть что-то подобное, не рискнул создать нечто, хотя бы отдаленно напоминающее гениальный размах образов его последней поэмы.

VIII

Подмечать закономерности творческого развития Пушкина в пушкинистике не принято, даже в том случае, когда они бросаются в глаза.

Скажем, Р. О. Якобсон совершенно точно указывает: «В творческой эволюции поэта наблюдается если и не прямое преодоление лирического начала, то, по крайней мере, его сдерживание и ограничение»²¹⁴. Но далее в своей статье он даже не пытается объяснить, почему зрелый Пушкин вместо щедрого самораскрытия стремился к утаиванию своей личности от читателя.