Загадка Пушкина

Нетрудно заметить, что ученый покорно следовал канонам пушкинистики, где любая особенность, присущая классику, трактуется как безусловное достоинство. Так научное рассуждение незаметно соскальзывает на плоскость пропаганды, объект исследования превращается в сакральный «черный ящик», а последовательность замеченных фактов лишается логической связности, оборачиваясь имманентным развитием непознаваемой «вещи в себе».

Между тем пушкинской творческой стратегии присуще необычайное качество, подмеченное Ю. Н. Тыняновым. Анализируя «Руслана и Людмилу», он указал: «Обычный путь среднего писателя состоит в выправлении „недостатков механизма“ и в честном выборе „пути наибольшего сопротивления“: научиться тому, что не удается. В современной литературе это носит название „учебы“. Эволюционный путь Пушкина не таков. Вместо того чтобы „увязывать“ фабулу, он начинает строить свой эпос вне фабулы»²¹⁵.

Итак, натолкнувшись на серьезное затруднение, Пушкин отнюдь не пытался его преодолеть, а инстинктивно двигался в обход. Такая неизменная особенность его натуры проливает свет на эволюцию поэта в целом.

Можно догадаться наконец, что «сдерживание и ограничение» естественного в стихах «лирического начала», отмеченное Р. О. Якобсоном, оказывается у Пушкина формой камуфляжа, без которого поэт не осмеливался предстать перед цензурой и «почтеннейшей публикой». Вторгаться в область политики он запретил себе сам, в сфере нравственных поисков чувствовал себя неуютно, а к интеллектуальным пиршествам вообще склонности не имел. Так называемое «чистое искусство» в пушкинском исполнении оказывается лишь средством замаскировать неприглядную душу и беспомощный ум.

Вот в чем секрет «объективности», «эпичности», «многозначности» зрелого Пушкина, которыми почтительно восторгаются литературоведы, не разобравшись по сей день, почему и зачем он выработал настолько своеобразную, чуждую русской культуре поэтическую манеру. Одобрения современников она в конечном счете не снискала.

Как уже говорилось, нещадно раскритикованный зрелый Пушкин потерял уверенность в себе. Начиная с 1829 года, поэт занялся беспорядочными поисками в разных направлениях, но все его попытки приноровиться к запросам публики и вернуть ускользающий успех заканчивались неизменным фиаско.

«Разлад между поэзией Пушкина и сознанием его современников определялся в крайних формах», — писал Б. В. Томашевский. Презумпция пушкинской абсолютной правоты, заодно подразумевающей скудоумие тогдашней публики, продиктовала ученому скорбный упрек: «Создание медитативных стихов („Из Пиндемонти“, „Когда за городом“) особенно характерно для тех лет, когда критика обвиняет Пушкина в отсутствии „мысли“ в его поэзии»²¹⁶.

Мифический облик Пушкина, как видим, парализует у исследователя способность находить причинно-следственные связи. Гораздо естественней выглядит предположение о том, что поэт, обеспокоенный претензиями критиков, попытался подладиться к их требованиям и начал кое-как осваивать несвойственную для себя область интеллектуально насыщенной лирики.

В результате появились стихотворения «каменноостровского цикла», которые, как отмечал с пафосом Ю. М. Лотман, «по праву считаются вершиной и поэтическим завещанием Пушкина»²¹⁷. Мера умственной доброкачественности, проявленной автором цикла, достаточно наглядна в уже упоминавшемся стихотворении «Из Пиндемонти», но и остальные немногим лучше.

Так, например, в стихотворении «Мирская власть» (1836) Пушкин, смирив гордыню и отбросив свое прежнее кредо, выдавливал из себя зарифмованные подобия мыслей. Вот что у него получалось.

Но у подножия теперь креста честнаго,
Как будто у крыльца правителя градскаго,
Мы зрим — поставлено на место жен святых
В ружье и кивере два грозных часовых.
К чему, скажите мне, хранительная стража? —
Или распятие казенная поклажа,
И вы боитеся воров или мышей? —
Иль мните важности придать царю царей? (III/1, 417).

Не знаю, как у кого, но у меня при чтении этих строк, претендующих на ироническое глубокомыслие, возникает чувство неловкости, той гнетущей жалости, которую нередко вызывает общение с натужным плоским остряком. Грациозный юмор, присущий автору «Евгения Онегина», испарился бесследно.

Мучительный перелом не оставил камня на камне от прочно устоявшихся воззрений поэта. Все наработанные Пушкиным творческие принципы, надежно пригнанные друг к другу логикой обстоятельств и чертами его характера, вдруг обрушились — вплоть до того, что теперь он берет под защиту тех, для чьей «подлости и злобы» предназначены «бичи, темницы, топоры» и, само собой, «грозные часовые» с ружьями. Взамен высокомерного бичевания «черни» автор скатывается к неуклюжей дидактической публицистике: