Загадка Пушкина

Иль опасаетесь, чтоб чернь не оскорбила
Того, чья казнь весь род Адамов искупила,
И, чтоб не потеснить гуляющих господ,
Пускать не велено сюда простой народ? (III/1, 417).

Немудрено, что сей опус при жизни Пушкина напечатан не был, и даже автограф не сохранился (см. III/2, 1268). Дело тут, надо полагать, не только в том, что назидательный упрек властям заведомо не прошел бы через цензуру, но еще и в том, что сам поэт не мог не сознавать беспомощность подобных виршей.

Некогда они успешно служили поводом для восторга у пушкинистов с партбилетами КПСС, как доказательство оппозиционности классика царскому режиму. Теперь они, пожалуй, сгодятся для цитирования на конференции под эгидой Московской патриархии, чтобы обосновать его приверженность ценностям православия.

В любом случае эти стихи были и останутся навсегда мертворожденными.

Последний из пережитых поэтом кризисов отчаянно глубок. Даже всегдашняя привычка огибать встреченные затруднения отброшена, и Пушкин старательными робкими шажками учится мыслить, пытается сострадать.

Видимо, он все-таки не строил иллюзий насчет ценности плодов своего запоздалого ученичества и постеснялся их публиковать. Современники смогли оценить разительное преображение пушкинской лиры только после гибели поэта.

Е. А. Баратынский писал своей жене из Петербурга в 1840 году: «На другой день (вчера) я был у Жуковского. Провел у него часа три, разбирая напечатанные новые стихотворения Пушкина. Есть красоты̀ удивительной, вовсе новых и духом и формою. Все последние пьесы его отличаются, чем бы ты думала? Силою и глубиною! Он только что созревал»²¹⁸.

Речь здесь идет о гранках подготовленного Жуковским девятого тома посмертного издания произведений Пушкина, а прежде всего, надо полагать, о «Медном всаднике», который безусловно производит впечатление необычайной силы и глубины.

Пушкинисты обожают эту цитату, не замечая двусмысленности высказанных похвал. Из письма явствует, что гениальный поэт и его умница-жена прежде ничуть не сомневались в очевидном для них факте — в прискорбной умственной недозрелости Пушкина.

Предпринятая им отчаянная попытка умилостивить критиков, преодолев свою интеллектуальную немощь, не только бесплодна, но и омрачена удручающей близорукостью. Ему не удалось увидеть, какой гигантский путь пройден им от «Демона» до «Медного всадника». Он не осознал, насколько великолепен освоенный им способ поэтического рассуждения, когда мысль рождается у читателя непосредственно из образной ткани стиха.

Своими поздними стихотворениями Пушкин перечеркивает без разбору все, чего сумел достичь. Жестокий крах поэта граничит с полным душевным распадом, и в его мятущейся натуре уцелело только главное, всегдашнее стремление — во что бы то ни стало приспособиться к обстоятельствам, пусть даже ценой потери самого себя.

Теперь нам следует обратиться к одному из самых глубоких суждений, высказанных К. Г. Юнгом, процитировав его мысль целиком: «Как у отдельных индивидов, у народов и эпох есть свойственная им направленность духа, или жизненная установка. Само слово „установка“ уже выдает неизбежную односторонность, связанную с выбором определенной направленности. Где есть направленность, там есть и устранение отвергаемого. А устранение означает, что такие-то и такие-то области психики, которые тоже могли бы жить жизнью сознания, не могут жить ею, поскольку это не отвечает глобальной установке. Нормальный человек без ущерба способен подчиниться глобальной установке; человек окольных и обходных путей, не могущий идти рядом с нормальным по широким торным путям, скорее всего и окажется открывателем того, что лежит в стороне от столбовых дорог, ожидая своего включения в сознательную жизнь. Относительная неприспособленность художника есть по-настоящему его преимущество, она помогает ему держаться в стороне от протоптанного тракта, следовать душевному влечению и обретать то, чего другие были лишены, сами того не подозревая. И как у отдельного индивида односторонность его сознательной установки корректируется в порядке саморегулирования бессознательными реакциями, так искусство представляет процесс саморегулирования в жизни наций и эпох»²¹⁹.

Мнение Юнга позволяет отчетливее истолковать смысл постигшей зрелого Пушкина неудачи.

Поэт изо всех сил пытался променять уязвимость и неприкаянность подлинного творца на мишуру преуспеяния. Не осмелившись ощутить и выразить неизведанное, он подлаживался к господствующим мнениям. Вместо того, чтобы раскрыть свою неповторимость, он старался походить на других. Вот почему его творчество не ознаменовалось никакими духовными открытиями.

В судьбе Пушкина нет ничего загадочного, наоборот, ее закономерный смысл служит каждому из нас уроком. Из-за неумения распознать свою натуру и довериться себе он совершил худшее из того, что может вытворить человек над собственной личностью, — отрекся от себя.

* * *