Загадка Пушкина

«Иди, довершай начатое, ты, в ком поселился гений! Возведи русскую поэзию на ту степень между поэзиями всех народов, на которую Петр Великий возвел Россию между державами. Соверши один, что он совершил один; а наше дело — признательность и удивление» (XIII, 253).

Таким образом, раннюю славу Пушкина щедро подпитывало чувство национальной неполноценности. А это могучая сила, которая, увы, быть созидательной никак не может. Рано или поздно она срабатывает на катастрофический распад.

Когда Пушкин не оправдал возлагаемых надежд, реакция оказалась чрезвычайно болезненной. Всякие разговоры о победоносном литературном богатыре умолкли до лучших времен. Ощущение национальной второсортности, впрочем, никуда не девалось и стало вытесняться в другие щели, порой причудливым манером, вроде ношения аксаковской шапки-мурмолки.

Еще при жизни поэта громыхнула публикация «Философического письма» П. Я. Чаадаева. Собственно, автор претенциозного цикла статей, малообразованный почитатель Шеллинга, беспомощно плутал среди противоречий, обтесывая действительное под желаемое. Научность там и не ночевала.

Отставной ротмистр, кумир московских салонов взялся рассуждать в своем главном труде про «всемирное воспитание человеческого рода»²³² на основе христианства и про «великое слияние нашего существа с существом всемирным»²³³ в итоге исторического прогресса. То есть он замахнулся на проблемы глобальные, пытался мыслить sub speciae aeternitatis[37], а о России высказался лишь попутно:

«Одинокие в мире, мы миру ничего не дали, ничего у мира не взяли, мы не внесли в массу человеческих идей ни одной мысли, мы ни в чем не содействовали движению вперед человеческого разума, а все, что досталось нам от этого движения, мы исказили. Начиная с самых первых мгновений нашего социального существования, от нас не вышло ничего пригодного для общего блага людей, ни одна полезная мысль не дала ростка на бесплодной почве нашей родины, ни одна великая истина не была выдвинута из нашей среды; мы не дали себе труда ничего создать в области воображения и из того, что создано воображением других, мы заимствовали одну лишь обманчивую внешность и бесполезную роскошь»²³⁴.

Здесь, особенно последними строками, Чаадаев явственно намекнул на «русского Байрона», своего давнего друга А. С. Пушкина. Этот бестактный перехлест в статье «русского Шеллинга» до сих пор старались не замечать.

Он писал по-французски, адресуясь ко всемирной аудитории, но его мысли получили отклик исключительно среди родных осин, да и то выборочно. В сложном для уразумения первом «Философическом письме» царь и публика смогли расслышать лишь те места, где автор скорбно ткнул пальцем в больное место. Так, благодаря негативному патриотизму Чаадаева, течение нашей исконной хворобы перешло в открытую фазу.

Спустя долгие годы возродившийся с новым пылом комплекс национальной ущербности продиктовал Достоевскому его знаменитую пушкинскую речь. Ныне та же духовная болячка подпитывает официозное почитание Пушкина.

Мы додумались водрузить по всему земному шару более трехсот памятников главному русскому гению. Кажется, ни одна другая нация не испытывает такой могучей затаенной униженности, во всяком случае, не демонстрирует свою потребность ее преодолеть столь масштабно.

Культ Пушкина стал набрякшим лимфатическим узлом нашей застарелой русской ущербности. Сознавать это больно, замалчивать стыдно. Впрочем, об экспортной ориентации многослойного пушкинского мифа и о связанной с ней неизбывной обиде умудрялись писать без обиняков.