Загадка Пушкина

Вскоре он сообщил в письме П. В. Нащокину: «Здесь имел я неприятности денежные: я сговорился было со Смирдиным и принужден был уничтожить договор, потому что Медного Всадника цензура не пропустила. Это мне убыток» (XV, 99). Тому же другу в середине марта 1834 г. Пушкин повторно адресовал горькие сетования: «Медный Всадник не пропущен — убытки и неприятности!» (XV, 188).

Незадачливый автор поэмы имел достаточные основания страдать и жаловаться. По свидетельству В. Д. Комовского²⁰², за произведения для «Библиотеки для чтения», «в которых-де не более трех печатных листов будет», Пушкин потребовал с А. Ф. Смирдина огромный, непосильный для издателя гонорар в 15 000 рублей. Как предположил Н. В. Измайлов, в такую сумму поэт оценил «Медного Всадника», «Анджело» и «Пиковую даму»²⁰³.

Вне всякого сомнения, Пушкин видел в «Медном всаднике» вовсе не колоссальный трагический шедевр, посвященный судьбам России, а просто очередную развлекательную поэму, которая позволит ему содрать с издателя семь шкур и погасить крупные долги (преимущественно карточные)[35].

Поэт не претендовал на сан мыслителя, не занимался никакими крамольными обобщениями, он попросту нечаянно изобразил свирепость меднолобой российской власти, самодовольной и бездушной, готовой учинить расправу, едва послышится бессильный ропот из уст раздавленных ею подданных.

Так, по чистому недоразумению, появилась на свет самая поразительная и страшная поэма изо всех, когда-либо написанных на русском языке.

Выше упоминалось достоверное свидетельство П. В. Нащокина, согласно которому Пушкин упорно считал своей лучшей поэмой «Анджело». Значит, автор так и не осознал, какой гениальной оплошностью стал его «Медный всадник».

Теперь следует особо отметить, что последняя пушкинская поэма в чисто художественном отношении блистательна, и ее строфы дышат непринужденным переливчатым великолепием.

В других поэмах Пушкина описания по большей части неуклюже дотошны. Он затруднялся вычленить в изображаемом ключевой образ и, не наведя поэтический объектив на резкость, перечислял все подряд. Вспомним хотя бы картину усадебного двора, созерцаемого скучающей барыней в «Графе Нулине», или приведенный в «Евгении Онегине» унылый реестр поклажи при отъезде Татьяны в Москву:

Кастрюльки, стулья, сундуки,
Варенье в банках, тюфяки,
Перины, клетки с петухами,
Горшки, тазы et cetera,
Ну, много всякого добра (ЕО, 7, XXXI).

Принципиально иначе работает взгляд поэта в «Медном всаднике», фокусируясь на четко выхваченной детали. Вот описание белой ночи:

И ясны спящие громады
Пустынных улиц, и светла
Адмиралтейская игла (V, 136).

Филигранное мастерство этих строк в русской поэзии по сей день остается непревзойденным.

Однако боковым зрением Пушкин сумел запечатлеть сущность главного кошмара российской жизни, отношений народа и власти, причем, повторяю, даже догадаться об этой своей главной заслуге автор не сумел.

Поэтому позже, в 1836 г. он пробовал отредактировать поэму для печати, переделав помеченные царем строки. Не слишком удачно заменил «Кумира» на «седока» (V, 499), а вместо «Померкла старая Москва» вставил «Главой склонилася Москва» (V, 499). Наверняка А. Х. Бенкендорф вернул ему рукопись безо всяких комментариев, и Пушкин так и не сообразил, отчего Николай I накрест вычеркнул глупое сравнение старой столицы с «порфироносной вдовой».

В итоге «Медный всадник» напечатали посмертно в «Современнике» за 1837 г., с добавочными правками В. А. Жуковского и цензурными купюрами, а первоначальный текст поэмы увидел свет благодаря изданию П. В. Анненкова, двадцатью годами позже (См. V, 517).

* * *

Ни в малейшей степени Пушкин не повинен в том, что его рифмованная безделица, продиктованная исключительно «желанием занять и поразить воображение читателя» (XII, 69) ради крупного заработка, вдруг обрела грандиозный смысл и немеркнущую ценность. Беспечный поэт угодил в ловушку собственного творческого метода, позволявшего искать между изящными строками какой угодно смысл, в том числе и глубочайший.

На протяжении 1820-х годов Пушкин сумел разработать хитроумный подход к изготовлению поэтической продукции, заставлявший читателя видеть откровения великой души и замечательного ума там, где их на самом деле нет.

Подчеркнутая скудость мысли в пушкинской поэзии несомненна, более того, она преднамеренна. Общеизвестен его парадоксальный афоризм в письме к кн. П. А. Вяземскому (май 1826 г.): «Твои стихи к Мн.<имой> Красавице (ах извини: Щастливице) слишком умны. — А поэзия, прости Господи, должна быть глуповата» (XIII, 278).