Загадка Пушкина

Общеизвестна цитата из ответа на «Философическое письмо», которая неизменно сопровождает восхваления пушкинского патриотизма: «Хотя лично я сердечно привязан к государю, я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератора — меня раздражают, как человек с предрассудками — я оскорблен, но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество, или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал» (XVI, 171, 393).

Традиционно упускают из виду одно щекотливое обстоятельство. Если не прочесть этих слов, опубликованных в 1884 г. П. И. Бартеневым, и судить лишь по публикациям тех лет, никак невозможно заподозрить Пушкина в том, что он всем сердцем переживал за судьбы Отечества.

С тех времен ведут начало две почтенных ветви русского патриотизма. Последователи Чаадаева с болью и гневом говорят о бедах своего народа в надежде на лучшее. Согласно заложенной Пушкиным традиции, патриоту надлежит молчать в тряпочку и ни в коем случае не перечить начальству.

Можно ли попрекать рептильностью «певца свободы», который худо-бедно ужился с душителями свободы? Для начала полезно хотя бы обсудить публично этот каверзный вопрос. И тогда уж перейти к расширенной постановке проблемы, чтобы наконец осознать, насколько способствуют моральному здоровью нации рьяно насаждаемые любовь и уважение к Пушкину.

При разгроме «Телескопа» также пострадал постоянный сотрудник журнала В. Г. Белинский, ставший к тому времени весьма авторитетным критиком. Он потерял работу, вдобавок жандармы заявились в его жилище с обыском. Впрочем, власти не предъявили к нему непосредственных претензий и никакого наказания не последовало.

Несомненно, Пушкин ценил талантливого автора и даже намеревался переманить его из «Телескопа» в свой «Современник». Он искал встреч с Белинским, чтобы завязать сотрудничество, а 27 мая 1836 г. отправил П. В. Нащокину письмо (XVI, 121), в котором просил передать критику тайком свежий номер своего журнала²³⁴.

Вскоре после разгрома «Телескопа» посвященный в планы друга П. В. Нащокин сообщает Пушкину: «Белинский получал от Надежина, чей журнал уже запрещен, 3 т<ысячи>. Наблюдатель предлогал ему 5. — Греч тоже его звал. — Теперь коли хочешь, он к твоим услугам — я его не видал — но его друзья, в том числе и Щепкин, говорят, что он будет очень счастлив, если придется ему на тебя работать. — Ты мне отпиши, — и я его к тебе пришлю» (XVI, 181).

Простодушному Нащокину было невдомек, что царскому любимцу, придворному историографу негоже брать на работу человека с замаранной репутацией, пускай даже явно ни в чем не повинного, но работавшего в неблагонадежном журнале. Боязливость Пушкина возобладала над соблазном залучить в редакцию замечательного критика. Больше года с тех пор Белинский мыкался без средств к существованию и не умер с голоду лишь благодаря помощи друзей.

Не приведи Бог видеть русское холопство, бессмысленное и беспощадное.

Вспомним, когда в 1820 году Пушкину грозила ссылка в Сибирь, лучшие люди России дружно отстояли своего любимца, успевшего стать для отечественной словесности гордостью и надеждой. Этот долг чести Пушкин даже не пытался впоследствии оплатить. За гонимых и «падших» он не заступился ни разу в жизни. Подчеркиваю, ни разу.

На протяжении десяти лет личного знакомства с Николаем I вразумленный опалой поэт не осмелился попросить о смягчении участи ссыльных декабристов. Лишь дважды он обтекаемо воззвал в стихах к царскому великодушию («Стансы», 1826 и «Пир Петра Первого», 1835).

Составляя для императора записку «О народном воспитании» (1826), Пушкин упомянул декабристов и их близких: «должно надеяться, что люди, разделявшие образ мыслей заговорщиков, образумились; что, с одной стороны, они увидели ничтожность своих замыслов и средств, с другой — необъятную силу правительства, основанную на силе вещей. Вероятно, братья, друзья, товарищи погибших успокоятся временем и размышлением, поймут необходимость и простят оной в душе своей». (XI, 43) Вместо слова «погибших» Пушкин сначала написал «каторжников», а далее в черновике следовало: «с надеждою на милость монарха неограниченного никакими законами…» (XI, 312).

Прервав мысль, он вычеркнул обрывок фразы. Осторожная попытка воззвать к царскому милосердию осталась погребенной в черновике.

Осенью 1830 года Пушкин напишет из Болдино кн. П. А. Вяземскому, восхищаясь императором, посетившим холерную Москву: «Каков Государь! Молодец! того и гляди что наших катаржников простит — дай Бог ему здаровье!» Лелея эту светлую мечту, никогда он не посмеет в беседе с царем даже заикнуться об амнистии декабристов²³⁵.

А. О. Смирнова-Россет с умилением вспоминает о том, как однажды Пушкин «долго говорил о деятелях 14-го числа; как он им верен! Он кончил тем, что сказал:

— Мне хотелось бы, чтобы государь был обо мне хорошего мнения. Если бы он мне доверял, то, может быть, я мог бы добиться какой-нибудь милости для них…»²³⁶.