Загадка Пушкина

Такую трогательную застенчивость все-таки нелишне сопоставить с фактами. Вкратце перечислю несколько биографических деталей.

В апреле 1830 г. поэт обращается к самодержцу через генерала А. Х. Бенкендорфа со щекотливой просьбой: необходимо развеять опасения его будущей тещи, слыхавшей, будто жених ее дочери на дурном счету у правительства. Шеф жандармов с ведома царя высылает Пушкину желанное письменное свидетельство о благонадежности.

Летом и осенью 1831 г. Пушкин с женой снимают дачу в Царском Селе, неоднократно встречаются с Николаем I, и в результате у поэта с императором складываются дружеские отношения.

В ноябре того же года Пушкин назначен на должность официального историографа с окладом 5000 рублей в год.

К лету 1832 г. Пушкин получает разрешение издавать литературную и политическую газету. До него такой важной привилегией обладали только издатели «Северной пчелы» Ф. В. Булгарин и Н. И. Греч. Российский самодержец вряд ли мог придумать более весомый знак благоволения и доверия к литератору.

В марте 1834 г., по просьбе Пушкина, Николай I дает ему крупную ссуду, 20 000 рублей на печатание «Истории Пугачевского бунта».

В августе 1835 г. царь подписывает указ министру финансов о выдаче Пушкину ссуды в 30 000 рублей для погашения долгов.

Итого, в общей сложности, поэт получил из казны беспроцентный кредит в размере своего жалованья за десять лет. Казалось бы, достаточно весомое свидетельство доверия.

Наконец, в январе 1836 г. Пушкину разрешено выпускать ежеквартальный журнал.

Несмотря на все это, он так и робел застенчиво до конца жизни…

Или же опасался заступничеством за несчастных каторжников разгневать царя и лишиться монарших милостей. Кто его знает, чужая душа — потемки.

Нестерпимой фальшью попахивает благостная строка из стихотворения «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» (1836): «И милость к падшим призывал». (III/1, 424)

На самом деле — имел не раз и повод, и возможность «милость призывать», но благоразумно поостерегся.

Обуревавшую Пушкина хроническую боязнь оказаться в глазах властей зараженным «чумой» неблагонадежности вряд ли можно назвать трусостью в полном и прямом смысле слова. Полагаю, читатель вправе дать любое истолкование и сочувственную оценку перечисленным фактам, только за одним исключением: ничего общего с благородством и смелостью такое поведение не имеет.

А пушкинистике не идет на пользу привычка тактично замалчивать стойкую рефлекторную опасливость Пушкина и то, что она угнездилась в его душе как раз после 1822 года. Тут дело даже не в моральных соображениях, но всего лишь в научной добросовестности.

Ясно, почему пушкинисты дружно лепечут сказку о мужественном, искреннем герое, ценившем превыше всего честь. Потому что Россия, как ни одна другая страна в мире, нуждается в ярких образцах гражданской доблести. К счастью, изумительные примеры мужества, стойкости, благородства есть в отечественной истории.

Надо бы наконец разобраться, кто из двоих друзей-поэтов является самым цельным и сокровенным воплощением русского национального духа: сибирский землепашец и учитель крестьянской детворы Владимир Раевский или ценная достопримечательность императорского двора, титулярный советник и землевладелец Александр Пушкин. Естественно, дело тут не в классовой принадлежности.

XI

Нелегко проникнуть в тайные душевные закоулки человека, умершего более полутора веков назад. И уж подавно тут нельзя быть полностью уверенным в справедливости своих догадок.

Вдобавок даже тень подозрения в малодушии кажется донельзя нелепой применительно к легендарному дуэлянту. Со школьной скамьи мы приучены считать его эталоном благородства и образцом мужества. Скрупулезные исследователи насчитали двадцать девять вызовов на дуэль за двадцать лет жизни Пушкина.

С одной стороны, мы располагаем внушительным количеством фактов, от которых не так-то просто отмахнуться, и которые, увы, вряд ли можно объяснить чем-либо иным, кроме трусости. С другой стороны, такому выводу решительно противоречит стойкая пушкинская репутация записного храбреца.

В любом случае импульсивный задор и азарт дуэлянта не надо путать с мужеством, но попробуем разрешить возникшее недоумение, обратившись к первооснове мифа, иными словами, к дошедшим до нас биографическим сведениям.

Самые колоритные свидетельства о необычайной смелости Пушкина содержатся в мемуарах И. П. Липранди, где, в частности, сказано: «Я знал Александра Сергеевича вспыльчивым, иногда до исступления; но в минуту опасности, словом, когда он становился лицом к лицу со смертию, когда человек обнаруживает себя вполне, Пушкин обладал в высшей степени невозмутимостью, при полном сознании своей запальчивости, виновности, но не выражал ее. Когда дело дошло до барьера, к нему он являлся холодным как лед»²³⁷.