Загадка Пушкина

Здесь нелишне четко представить себе, как выглядел «превертлявый»²³⁸ поэт в жизни. Подлинный облик непрерывно гримасничавшего Пушкина, его «оригинальное, арабского типа лицо, до невероятности подвижное»²³⁹ едва-едва брезжит сквозь обмолвки почтительных и тактичных мемуаристов. Н. А. Полевой в заметке о портрете кисти В. А. Тропинина высказался так: «физиогномия Пушкина, — столь определенная, выразительная, что всякий хороший живописец может схватить ее, — вместе с тем и так изменчива, зыбка, что трудно предположить, чтобы один портрет Пушкина мог дать о нем истинное понятие»²⁴⁰.

При такой характерной мимике «ледяная» храбрость была бы, по контрасту, особенно заметна. Но никто из прочих мемуаристов не счел столь броскую деталь заслуживающей упоминания.

Примем во внимание и то, что на всем протяжении своих записок Липранди предпочитает лишь описывать высказывания и поступки Пушкина, воздерживаясь от комментариев. Однако он вдруг решительно меняет свойственный ему подход к повествованию, и цветистые пассажи о храбрости Пушкина занимают больше места, чем во всех прочих воспоминаниях о поэте, вместе взятых!

На мой взгляд, мемуары И. П. Липранди достоверны в их фактической основе, но искусно препарированы. Начать с того, что Липранди чуть ли не единственный, кто словно бы не замечает пушкинскую необычайную детскость, о которой речь у нас пойдет чуть ниже.

Верный слуга самодержавия, отставной генерал и бывший провокатор ни единым словом не обмолвился о яростных политических эскападах Пушкина в Кишиневе, хотя вполне мог бы облечь их в удобоваримую подцензурную форму. Все персонажи его записок, включая его самого, ни сном, ни духом не поминают политику. Хотя, с другой стороны, в письме кн. П. А. Вяземскому от 2 января 1822 г. Пушкин аттестует Липранди как единомышленника: «Он мне добрый приятель и (верная порука за честь и ум) не любим нашим правительством и сам не любит его» (XIII, 34).

Так же наглухо умалчивает автор записок о наглядных проявлениях пушкинского духовного перелома в Кишиневе и затем в Одессе. Зато его стараниями создан фундамент мифа о мужественном героическом поэте. Тем самым Липранди ненавязчиво подводит читателя к мысли, что поразительно смелый Пушкин отрекся от декабризма и впоследствии стал придворным поэтом исключительно по доброй воле, ни в коем случае не поддавшись страху.

Полезно сравнить наблюдение Липранди о Пушкине, обладавшем «в высшей степени невозмутимостью» перед лицом опасности, с мнением любящего друга И. И. Пущина, который отметил: «В нем была смесь излишней смелости с застенчивостью, и то и другое невпопад, что тем самым ему вредило»²⁴¹.

Оба мемуариста отмечают чрезмерную, подчеркнутую аффектацию, сопровождавшую пушкинские проявления отваги. А ведь настоящий смельчак держится иначе, без явной скованности. Зато самолюбивый, обуреваемый боязнью человек, стоя под дулом пистолета, отчаянно боится выказать свой страх нечаянным движением и оттого «леденеет».

И Пущин, и Липранди описывают вовсе не мужество, а истерическую храбрость напоказ.

В связи с этим нуждается в обсуждении еще одна характернейшая черта личности Пушкина. Редкий из мемуаристов не упомянул с восхищенным умилением его детские повадки, детский смех, детскую шаловливость. «Он был уже славный муж по зрелости своего таланта и вместе милый, остроумный мальчик не столько по летам, как по образу жизни и поступкам своим»²⁴², — пишет, к примеру, Ф. Ф. Вигель.

В своих записках о военной кампании на Кавказе в 1829 г. М. И. Пущин вспоминает, в частности, какое впечатление произвела на Пушкина свежая новость о том, что турецкое войско движется навстречу русскому: «По сообщении известия об этом Пушкину, в нем разыгралась африканская кровь, и он стал прыгать и бить в ладоши, говоря, что на этот раз он непременно схватится с турком»²⁴³.

Поведение не совсем естественное для тридцатилетнего мужчины, которому предстоит смертельная битва.

Чиновник III Отделения М. М. Попов отозвался в своих мемуарах о храбрости Пушкина исчерпывающе: «Он был в полном смысле дитя и, как дитя, ничего не боялся»²⁴⁴.

Действительно, умственный недоросль не вполне понимает, что такое смерть, и неспособен поверить, что он умрет. Недоросль полностью зациклен на себе и не задумывается о том, что другому человеку больно или страшно. Недоросль всласть издевается над другими, не считаясь с их переживаниями, и наносит оскорбления, не предвидя последствий.

Пушкин был именно таким недорослем и в жизни, и в стихах.

Это не что иное, как инфантилизм. Хорошо известный в психиатрии дефект личности.

Разумеется, великий поэт и средоточие национального достоинства должен бы, по идее, отклоняться от нормы только в лучшую сторону. Хуже того, в современной русской культуре констатация психического расстройства равнозначна тяжелому оскорблению.

Тот факт, что Пушкин страдал, к примеру, ревматизмом²⁴⁵, иррелевантен с этической точки зрения и безотносителен к его творческому пути.