Загадка Пушкина

Вот как комментирует стихотворение «Сеятель» С. М. Бонди: «Пушкин разуверился в возможности близкого переворота, разочаровался в народе, за освобождение которого боролись, жертвовали свободой и жизнью лучшие, благороднейшие люди. И он сам, „свободы сеятель пустынный“, пошел в изгнание за участие в этой борьбе. Между тем, как убедился Пушкин, народ вовсе не нуждается в свободе, это — стадо, которое „не пробудит чести клич“, которое безропотно переносит свое вековое „наследство“ — „ярмо с гремушками да бич“… И значит, вся свободолюбивая, революционная поэзия Пушкина — напрасная потеря времени, трудов и благих мыслей. Этот приговор народу (и себе) сделан был Пушкиным в 1823 году вовсе не на основании серьезного, внимательного изучения народа, его характера, его роли в политической и социальной жизни нации, а явился (как это естественно для романтика) выражением личных чувств поэта, обиды на грубую действительность, обманувшую его „вольнолюбивые надежды“, беспечную веру»²⁶⁷.

Обратите внимание на редчайший случай, когда пушкинист высказывает хотя бы легкую укоризну по адресу классика. Но, впрочем, тут же исподволь оправдывает обидчивого романтика. Хотя, на мой взгляд, вряд ли уместно списывать на романтическую традицию пылкое проявление умственного и нравственного убожества.

Хуже того, исследователи ухитряются не замечать, что поэт написал сущую белиберду.

О чем именно идет речь в стихотворении?

Поэт, прославляя свободу, призвал народы к восстанию, но те не откликнулись на его призыв. Следовательно, человечество (как совокупность народов) является скопищем низких скотов, равнодушных к чести, недостойных свободы. Проверено Пушкиным.

Вот что явствует из содержания и композиции двух строф «Сеятеля». Не так ли?

И при здравой оценке описанная поэтом ситуация выглядит так. Меньше десятка вольнолюбивых стихов и весьма плоских эпиграмм, сочиненных на протяжении шести лет двадцатилетним коллежским секретарем и распространяемых в рукописях, не всколыхнули огромную и по преимуществу безграмотную Россию, не послужили запалом для всенародного восстания. (Согласно выкладкам А. И. Рейтблата, «в 1820–1830-х гг. в России было грамотно примерно 5 % населения, т. е. примерно 2,5 млн. человек»²⁶⁸. Но это вообще все разумеющие грамоте люди. А количество «регулярных читателей» в середине 1820-х гг. А. И. Рейтблат оценивает «примерно в 50 тыс. человек»²⁶⁹. Это около 0,1 % всего населения тогдашней России!)

Мало того, пушкинское творчество не подвигло испанцев защитить конституцию от французских интервентов и не воодушевило итальянцев дать отпор австрийской армии! Именно это прямо вытекает из текста «Сеятеля» вкупе с разъяснениями Цявловской, Томашевского, Гроссмана и других. Как говаривал сам Пушкин, не забавно.

Нет ли изъяна в вышеприведенных рассуждениях? Ведь благодаря им общеизвестное стихотворение классика выглядит как бред умалишенного, страдающего манией величия в последнем градусе. Увы, все так и есть.

Казус разгадывается просто.

В академическом комментарии к стихотворению говорится: «Стихи 8–13 настоящего стихотворения первоначально составляли заключительную часть стихотворения „[Мое] беспечное незнанье“ (стихи 30–35, см. стр. 262 и 751). После того некоторое время они существовали в качестве самостоятельного стихотворения „Паситесь, мудрые народы“, к автографу которого восходят копии Бб1, Кв, Вз2, ЗД3, Щ». (II/2, 1133)

Другими словами, в черновиках завалялась строфа, отшлифованная и хлесткая, но ее все никак не удавалось приспособить к делу. Как отдельное стихотворение она выглядела куцей.

И Пушкин просто-напросто состыковал два текста, добавив новое начало к старой концовке. Он даже не дал себе труда перебелить готовое стихотворение целиком и вчитаться в него. Вместо второй строфы в черновом автографе значится: «Пасит<есь> м<удрые народы>». (II/2, 1133) Охваченный горячкой вдохновения, Пушкин не удосужился переписать шесть заключительных строк, пометив их обрывочной условной записью.

Позже, посылая стихотворение А. И. Тургеневу в письме от 1 декабря 1823 г. (XIII, 79), он по недосмотру пропустил строку «Вас не разбудит чести клич». Не имея перед глазами готовый оригинал, переписывал по памяти, а память подвела. Такую же лакуну содержит и пушкинский автограф ЛБ № 2367, л. 25 об. (II/2, 1133).

В результате поэт не обратил внимания на то, какая нелепость возникает на стыке нового начала и старой концовки.

Давайте заглянем в черновик стихотворения «Мое беспечное незнанье…», из которого впоследствии отпочковались «Демон» и «Свободы сеятель пустынный…».

[Мое] беспечное незнанье
Лукавый демон возмутил,
И он мое существованье
С своим на век соединил.
Я стал взирать [его глазами],
Мне жизни дался бедный клад,
С его неясными словами
Моя душа звучала в лад. (II/1, 293)

По наущению демона кардинально изменилось мировоззрение поэта: