Загадка Пушкина

Ну что ж, обратимся к тексту трагедии. В сцене битвы близ Новгорода-Северского названный в ремарке «Димитрием» (!) самозванец командует: «Ударить отбой! мы победили. Довольно; щадите русскую кровь. Отбой!» (VII, 75).

Эти патетические слова немыслимы в устах реального Лжедимитрия, каким его достоверно изобразил Н. М. Карамзин. Именно после того сражения, как повествует историк, Отрепьев хвалился «победою и четырьмя тысячами убитых неприятелей»¹⁴⁸. В примечаниях к XI тому «Истории государства Российского» содержится описание исхода битвы из «Хронографа», когда воины Самозванца преследовали побежденных с предельной жестокостью: «девять верст и больше гнаша секуще: трупу же человека яко лесу порониша, и яко мост на 9 верст помостиша»¹⁴⁹.

А ведь Пушкин скрупулезно придерживался исторической канвы, изложенной в XI томе «Истории государства Российского». Помнится, еще В. Г. Белинский заслуженно обвинил драматурга в том, что он «рабски во всем последовал Карамзину»¹⁵⁰. И вдруг циничный авантюрист, проливший реки крови, не раз публично унижавший русских перед иноземцами¹⁵¹, под сочувственным пером Пушкина превратился в сердобольного патриота.

Столь невероятная метаморфоза объяснима лишь психологической мотивацией. При глубочайшем, любовном самоотождествлении с персонажем трагедии, осуществившем заветнейшую пушкинскую мечту, поэт столкнулся с необходимостью уврачевать собственную патриотическую совесть. Именно поэтому его версия финала битвы под Новгородом-Северским так грубо попрала историческую правду.

Рассмотрим еще одно очевидное возражение против гипотезы о наполеоновских планах Пушкина. При наличии здравого рассудка не приходится допустить и мысли о том, что отряды греческих повстанцев способны разгромить регулярную российскую армию.

Однако в «Борисе Годунове» дан ясный намек на ведущую к победе стратегию. Все так же, от лица персонажа по фамилии Пушкин, говорится: «Попробуй самозванец // Им посулить старинный Юрьев день, // Так и пойдет потеха» (VII, 41). На крамольную тираду Шуйский отвечает: «Прав ты, Пушкин. // Но знаешь ли? Об этом обо всем // Мы помолчим до времени» (VII, 41).

Иначе говоря, здесь два боярина всерьез предполагают, будто самозванец способен выступить в роли вождя крестьянской вольницы, тем самым обеспечив себе победу. Вопиющим анахронизмом звучат эти слова в устах аристократов начала XVII века.

Как явствует из книги Карамзина, Лжедимитрий в войне с Годуновым всячески старался переманить на свою сторону знать, а вовсе не простолюдинов. Он делал упор на правах якобы легитимного наследника, пришедшего свергнуть узурпатора. Попытка выдвинуть лозунг освобождения крестьян была бы для него не просто излишней, она в принципе не могла стать ничем иным, кроме политического самоубийства.

Зато спустя три века, в разгар ненавистной аракчеевщины посулы «Юрьева дня» выглядели бы вполне уместно и заманчиво. Потенциальный российский Бонапарт вполне мог пообещать волю земледельцам в солдатских мундирах, тем самым предрешив исход войны с Александром I. А до какой степени взрывоопасно угнетенное российское крестьянство, в ту пору понимал каждый. Даже не блиставший умом и не склонный к либерализму генерал А. Х. Бенкендорф писал Николаю I: «Вообще крепостное состояние есть пороховой погреб под государством, и тем опаснее, что войско составлено из крестьян же»¹⁵².

Вот и обнаружился еще один из тех «киевских и каменских обиняков», которыми автор «Бориса Годунова» ранее обменивался с Н. Н. Раевским. А для особо недогадливых в тексте имеется непосредственно указующий перст. Изображенный Пушкиным Самозванец, ко всему прочему, наделен поэтическим даром.

Хотя С. М. Бонди утверждал, будто «его герои не только действуют, но и говорят в каждом данном положении так, как они стали бы говорить в действительной жизни»¹⁵³, пушкинский Лжедимитрий разительно отличается от исторического прототипа. Одну из самых явных несуразностей в его облике подметил еще Н. И. Надеждин: «беглый чудовский монах витийствует пышными фразами о высоком значении поэзии»¹⁵⁴. И впрямь тут нет ни исторической правды, ни художественного смысла.

Более того, игумен Чудова монастыря говорит патриарху, что Отрепьев «сочинял каноны святым» (VII, 24). По этому поводу И. З. Серман подметил: «Пушкинский Самозванец не только „поэт“ в собственном смысле этого слова: он „поэт“ и в более широком толковании, он поэтическая натура, у него поэтическое, художественное отношение к жизни»¹⁵⁵.

За обилием лукавых нестыковок и анахронизмов никто не заметил грандиозного подвоха. Все причудливые авторские вольности объединяются в ясную и последовательную картину, но только если догадаться, что Пушкин изобразил в Отрепьеве самого себя.

* * *

Теперь следует отметить, что до сих пор «торчащие уши» подвергались трезвой оценке с позиций здравого смысла. Однако вряд ли есть возможность полноценно понять Пушкина без учета того обстоятельства, что он был суеверен до мозга костей.