Загадка Пушкина

По крайней мере Г. А. Гуковский не отрицает наличие аллюзий. Как упомянуто выше, о «торчащих ушах», то бишь, allusions Пушкин писал П. А. Вяземскому за месяц с лишним до бунта на Сенатской площади. Но при сопоставлении «Письма к издателю „Московского Вестника“» (написанного в начале 1828 г., см. XI, 537) с письмом к Н. Н. Раевскому напрашивается другой вывод: Пушкин требовал от друга сосредоточиться на поиске потаенных смыслов трагедии, а вместе с тем опасался не реакции властей (ведь царь к тому времени уже прочитал «Бориса Годунова»), но того, что его аллюзии будут замечены при широком публичном обсуждении.

Итак, верное понимание пушкинских шуток и намеков является непременным условием (conditio sine qua non!), без которого его произведение вообще невозможно правильно оценить.

Хорошо известна забавная манера пушкинистов-дилетантов отыскивать в произведениях Пушкина всяческую изощренную тайнопись. Упражняться вслед за ними в криптоанализе кажется заведомо зряшным делом. Но в данном случае поэт не просто намекал на возможность расшифровки «Бориса Годунова», а прямо-таки настаивал на ней.

Ну что ж, одно из «торчащих ушей» обнаруживается легко, поскольку фигура нелегитимного царя, детоубийцы Бориса Годунова явно наводит на мысль об Александре I, фактически давшем санкцию на убийство собственного отца. Некогда Г. О. Винокур отмечал: «В основе пушкинской трагедии лежит образ царя-узурпатора, пришедшего к власти при помощи преступления»¹⁴¹. Это веское наблюдение никто из пушкинистов, включая Г. А. Гуковского, не пытался оспаривать.

Однако перечень пушкинских аллюзий, судя письму к Н. Н. Раевскому, цареубийством отнюдь не исчерпывается, ибо трагедия «полна славных шуток». Опять же, не приходится думать, что Пушкин со своими «конституционными друзьями» (XIII, 30) в Каменке обсуждал преимущественно воцарение Александра I, сиречь расправу с Павлом I.

Следующее «ухо» содержит сцена в корчме на литовской границе. Ю. И. Дружников подметил, что летом 1825 года Пушкин не только планирует побег из Михайловского за границу, но и придумывает для своей трагедии «сцену, которой не было в первоначальном замысле», причем она содержит «подробности перехода границы, весьма интересные, но имеющие косвенное отношение к сути исторической пьесы»¹⁴².

Б. В. Томашевский установил, что эпизод с чтением примет разыскиваемого беглеца заимствован из оперы Дж. Россини «Сорока-воровка» и тонко его проанализировал. Бумага, где описана внешность расстриги, рассуждает Томашевский, «находится у неграмотных приставов, посланных на поимку Отрепьева. Документ этот приставам читали, но содержание его они з а б ы л и. Получается совершенно невероятное положение: пристава должны арестовать человека с неизвестными им приметами. Для опознания арестуемого они должны разыскать грамотного, который здесь же, в присутствии арестуемого, должен читать вслух приметы, и т. д. Подобная беззаботность Пушкина к мотивировке объясняется только заимствованием механизированного в восприятии сценического положения, нелепости которого не замечают в силу привычности. Замечу, что эпизод этот не подсказан Пушкину историческим материалом и, следовательно, совершенно не обусловлен фабулярным развитием драмы»¹⁴³ (разрядка автора).

Позже Н. В. Измайлов, отдавая дань зоркости Б. В. Томашевского, добавлял, что «весь эпизод с приставами и бегством Григория» потребовался Пушкину «для того, чтобы показать характер будущего самозванца — его смелость, доходящую до дерзости, сметливость и решительность, выручающие его в безнадежном, казалось бы, положении»¹⁴⁴.

Но если еще пристальнее присмотреться к «торчащему уху», под забавной нелепицей обнаружится скрытый парадокс. На самом деле автор использует позаимствованный у Россини комический трюк еще и для того, чтобы дать описание внешности Отрепьева. То, что для сцены вроде бы совсем излишне, поскольку и без того видно зрителю.

Разумеется, приметы своего героя Пушкин почерпнул из «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина, где говорится: «Имея наружность не красивую — рост средний, грудь широкую, волосы рыжеватые, лицо круглое, белое, но совсем не привлекательное, глаза голубые без огня, взор тусклый, нос широкий, бородавку под правым глазом, также на лбу, и одну руку короче другой — Отрепьев заменял сию невыгоду живостью и смелостью ума, осанкою благородною»¹⁴⁵.

Однако Пушкин при описании Лжедимитрия странным образом позволяет себе мелкие вольности: «А ростом он мал, грудь широкая, одна рука короче другой, глаза голубые, волоса рыжие, на щеке бородавка, на лбу другая» (V, 218). Некоторые черты исключены, изменен оттенок волос, уменьшен рост. В результате, как догадалась И. Л. Альми, «определенная часть примет разыскиваемого совпадает с чертами внешности самого поэта»¹⁴⁶.