Загадка Пушкина

В советской пушкинистике эти многозначительные слова трактовали совершенно однозначно: «вложенное в уста Шенье пророчество „Падешь тиран!..“, относящееся к М. Робеспьеру, Пушкин задним числом истолковал как предсказание близкой смерти Александра I» (В. Д. Рак)¹³⁶.

При внимательном рассмотрении тут снова не сходятся концы с концами.

Как и указано в элегии, «тиран» Робеспьер пал и погиб сразу после казни Шенье, но применительно к покойному Александру I и Пушкину тут нет и в помине пророческой параллели. Император ведь не был низложен, а умер 19 ноября 1825 года в Таганроге от горячки, и этому событию вовсе не предшествовала смерть Пушкина.

Опять-таки поэт ожидал от нового императора не гибели, а помилования. Уже 4 декабря 1825 г. в письме П. А. Катенину (XIII, 247), а затем 8 декабря в письме А. П. Керн он выражает надежду на скорый конец своего изгнания (См. XIII, 249, 550 — франц.).

В чем же тут сбывшееся пророчество?

Впрочем, продолжим цитирование письма Плетневу: «Выписывайте меня, красавцы мои — а не то не я прочту вам Трагедию свою. К стати: Борька также вывел Юродивого в своем романе. И он байроничает, описывает самаго себя! — мой Юродивый впроччем гораздо милее Борьки — увидишь» (XIII, 249).

«Борькой», по разъяснению Б. Л. Модзалевского, в письме назван третьеразрядный литератор Б. М. Федоров: «В своем романе „Князь Курбский“ первую главу I части он назвал „Юродивый“ и вывел в ней Псковского старца-юродивого Николу Салоса, который, встречаясь у Свято-Троицкого собора во Пскове с воеводой князем Курбским, вступает с ним в разговор, пророчествует и изрекает довольно плоские сентенции; вообще он обрисован бледно и бездарно»¹³⁷.

Мы видим, что в сознании Пушкина причудливым образом тесно увязывались стихотворение «Андрей Шенье», надежда на возвращение из ссылки и трагедия «Борис Годунов» — точно так же, как и в процитированном выше письме П. А. Вяземскому от 13 июля 1825 г. Надо полагать, написанная в Михайловском историческая трагедия каким-то боком стыкуется с деталями пушкинской головоломки. Во всяком случае, сам автор в письмах к задушевным друзьям упорно на это намекает.

IV

Обратившись за разгадкой к страницам «Бориса Годунова», мы сталкиваемся с еще одним ребусом.

В письме к П. А. Вяземскому от 7 ноября 1825 г. Пушкин радостно сообщает о том, что закончил «романтическую Трагедию», и признается: «Жуковский говорит что царь меня простит за трагедию — на вряд, мой милый. Хоть она и в хорошем духе писана, да никак не мог упрятать всех моих ушей под колпак юродивого, торчат!» (XIII, 240). Следовательно, в «Борисе Годунове» автор не поскупился на острые политические намеки, далеко не похвальные в глазах царя.

Отсюда вытекает необходимость усматривать в трагедии зашифрованные вкрапления на злобу дня, и это настолько обескураживало пушкинистов, что Б. В. Томашевский, например, веско утверждал: «Пушкин не прикрывается ничьей маской, в частности и маской юродивого, как иногда понимают эти слова», ибо центральной проблемой трагедии являются «взаимоотношения народа и власти»¹³⁸.

Раздражение Б. В. Томашевского вполне понятно. Пушкин сам указывает на скрытые в тексте смыслы, а найти разгадку не получается. Что ж, тем хуже для загадки — значит, ее и вовсе нету.

Также и С. М. Бонди вообще отрицал «очень распространенный взгляд», согласно которому Пушкин «наполнил свою трагедию намеками на современность, применениями к политической обстановке александровской эпохи»¹³⁹.

Однако автор «Бориса Годунова» явно наслаждался подтекстами своего произведения, более того, настаивал, чтобы близкие друзья разделили его удовольствие. В черновике письма к Н. Н. Раевскому в 1829 году Пушкин пишет по-французски: «Вот моя трагедия, раз уж вы непременно хотите ее иметь, но я требую, чтобы прежде, чем читать ее, вы перелистали последний том Карамзина. Она полна славных шуток и тонких намеков, относящихся к истории того времени, вроде наших киевских и каменских обиняков. Надо понимать их — [conditio] sine qua non[4]» (XIV, 46, 394 — франц.).

(Кстати отмечу, что элегия «Андрей Шенье» посвящена именно Н. Н. Раевскому, прекрасно понимавшему «киевские и каменские» обиняки, то есть рассуждения эзоповым языком о революции в России.)

Комментируя письмо к Н. Н. Раевскому, Г. А. Гуковский утверждал: «здесь речь явно идет не об аллюзиях, вложенных Пушкиным в текст своей трагедии, а об аллюзиях, обнаруживаемых читателем 1826 года, относящихся к восстанию декабристов и невозможных в пьесе, написанной до восстания. Это письмо Пушкина свидетельствует лишь о том, что привычки аллюзионного восприятия трагедий были усвоены и правительственными сферами. Об этом же говорит Пушкин в заметке 1827–1828 года: „Хотите ли узнать, что еще удерживает меня от напечатания моей трагедии? Те места, кои в ней могут подать повод применения[м], намек[ам], allusions…“ (XI, 68)»¹⁴⁰.