Загадка Пушкина

Монолог Шенье заканчивается обращением к Робеспьеру — «мощному злодею», «свирепому зверю», «тирану» и одновременно «пигмею ничтожному». Поэт предрекает, что «Отечества рыданье // Разбудит утомленный рок», и недалек час, когда губитель последует за своей жертвой.

Стихотворение заканчивается скупыми скорбными строками:

Вот плаха. Он взошел. Он славу именует…
      Плачь, муза, плачь!.. (II/1, 402).

Даже из вынужденно краткого пересказа видно, что поэтическая мысль в «Андрее Шенье» развивается весьма неоднозначно и содержит беспрецедентное для пушкинского лирического произведения обилие разных точек зрения. Такая полифоничность обширной элегии чрезвычайно затруднила ее понимание исследователями. Как отмечал Н. Я. Эйдельман, «несколько поколений пушкинистов заметили в этих стихах многое, но во многом и не сошлись друг с другом»¹¹⁷.

Д. Д. Благой полагал, что элегия «Андрей Шенье» прямо свидетельствует о преодолении Пушкиным антиреволюционного скепсиса: «В Михайловском после короткого приезда к опальному поэту его ближайшего лицейского товарища, декабриста И. И. Пущина, который открыл ему свою принадлежность к тайному обществу, готовившему государственный переворот, в Пушкине снова воскресли было „вольнолюбивые надежды“, что сказалось в его обширной исторической элегии „Андрей Шенье“ (май — июнь 1825), в значительной степени снимающей пессимистические размышления „сеятеля свободы“ о бесплодности своих гражданских вольных стихов»¹¹⁸.

Напрашивается сравнение этого пассажа с упомянутым выше мнением Ф. Ф. Вигеля: «Пушкин нападает на революцию, на террористов, кровожадных безумцев, которые погубили гениального человека»¹¹⁹. А ведь мемуарист явно исходит из слов самого поэта, из его рассказа об аудиенции в Чудовом дворце. Следует принять во внимание, что разъяснения Пушкина по поводу мнимо крамольного отрывка элегии совершенно удовлетворили царя.

В свою очередь, Б. В. Томашевский уверял, что «поэт выражает свои сомнения и колебания», но «лишь для того, чтобы с большей силой утвердить могущество поэтического слова и оправдать долг поэта участвовать в гражданской борьбе»¹²⁰.

Возникает привычная для пушкинистов ситуация, когда одно и то же стихотворение получает диаметрально противоположные истолкования. Либо тут неимоверная художественная глубина, которую не дано исчерпать даже высокоученым читателям, либо полная невнятица и путаница. Третьего не дано.

Вот, казалось бы, Пушкин устами Шенье восторженно приветствует революцию:

Я зрел твоих сынов гражданскую отвагу,
    Я слышал братский их обет,
    Великодушную присягу
И самовластию бестрепетный ответ (II/1, 398).

Но спустя несколько строф он же горько сетует:

Как сладко жизнь моя лилась и утекала!
Зачем от жизни сей, ленивой и простой,
Я кинулся туда, где ужас роковой,
Где страсти дикие, где буйные невежды,
И злоба и корысть! (II/1, 400).

Здесь несуразно переплетаются, с одной стороны, исторический Шенье, который действительно приветствовал революцию, но вместе с тем противостоял «ареопагу остервенелому», когда «выступал в качестве защитника Людовика XVI»¹²¹ и, с другой стороны, сам Пушкин, ранее пророчивший «счастливое» причастие «кровавой чашей» (II/1, 179) после пирушек с будущими декабристами в Каменке и надеявшийся благодаря революции освободиться из тисков царской опалы.

Б. В. Томашевский отмечает: «нетрудно угадать, что в А. Шенье, заключенном в тюрьму и приговоренном к казни, Пушкин изобразил самого себя. В связи с этим перемещены и исторические оценки. А. Шенье, занимавший правый фланг в общественном мнении якобинской диктатуры, здесь изображен как защитник прав народа, проповедник свободы»¹²². Точно так же автор элегии подверг препарированию и творческие устремления французского поэта. «Вместо того чтобы дать индивидуальный портрет поэта в своеобразии его творчества, Пушкин останавливается на тех чертах его поэзии, которые сближали облик Шенье с самим Пушкиным»¹²³.

По мнению Б. В. Томашевского, противоречия и неточности в элегии были допущены специально, чтобы скрыть «иносказательный смысл всего произведения»¹²⁴. Окрасив реального Шенье в цвета собственной личности, а Робеспьера изображая «представителем самой черной тирании», Пушкин якобы старался запутать цензуру, которая «не могла возражать против изобличения тирании в лице якобинцев»¹²⁵.

Но, как видим, непринужденные перескоки мысли из крайности в крайность размывают смысл произведения, и в тексте нелегко различить голос самого автора. Прочтение целиком зависит от того, на каких строчках сделает акцент сам читатель.