Загадка Пушкина

Трудно представить, каким чудом такое мог бы написать человек, мало-мальски знакомый с творчеством и биографией Пушкина, обладающий толикой здравого смысла и не употребляющий сильнодействующие галлюциногены.

Короче говоря, согласно исковерканному профессией восприятию ученых мужей, Пушкин «решал задачи» на основе выработанных им «теоретических представлений». Это не просто смешно, это в корне ошибочно.

Пушкинисты пытаются истолковать его поступки на абстрактной концептуальной основе, в то время, как он всегда руководствовался сугубо личными, прагматическими мотивами. «Взгляд Пушкина на русскую действительность злободневен и субъективен и весь окрашен тем эгоцентризмом, который в плане художественном мог претворяться в высокий лиризм, но в плане житейском переходил в вульгарное приспособленчество»¹¹⁰, — справедливо подметил Д. С. Святополк-Мирский.

Пушкинский миф изображает предельно искреннего и благородного поэта, между тем доминирующими чертами его характера были притворство и конформизм.

Таким образом, пылкий либерализм «певца свободы» не приходится расценивать иначе, как попытку впечатлительного юноши приноровиться к его тогдашнему окружению, а именно, к доминирующим взглядам членов «Зеленой лампы» и «Арзамаса». Двух лет, проведенных вдали от столичных удовольствий, ему с лихвой хватило для того, чтобы одуматься, перевоспитаться и навсегда «закаяться» дразнить власти.

Все те же малодушие, конформизм и лицемерие определили его судьбу в переломном 1826 году. Забегая вперед, отмечу, что именно эти личные качества поэта сказались затем на его творениях и вызвали отторжение у мыслящей публики.

Органическая склонность к приспособленчеству завела Пушкина в тягостное и двусмысленное положение. Незавидная ситуация наиболее рельефно выразилась в том, как он пытался совместить лояльность к царю и сочувствие к друзьям-декабристам, написав практически одновременно «Стансы» и «Послание в Сибирь».

Еще на пике Кишиневского кризиса, осенью 1822 года, поэт оказался на распутье: или писать стихи «в роде Тираспольской крепости»¹¹¹, следуя по стопам арестованного Владимира Раевского, или же (как сообщил агент Бошняк со слов Чихачева) сочинять «всякие пустяки, что в голову придет», и благополучно публиковаться, избегая противостояния с цензурой и властями.

Однозначно разрешив эту дилемму, с тех пор Пушкин разрывался между боязнью новой опалы и велениями совести, пытаясь под разными предлогами отринуть непосильную для него ношу служения общественному благу. Главным оправданием капитуляции перед самодержавием для него стала концепция «чистого искусства» — не как изначальная предпосылка для творчества, порожденная складом ума и свойствами характера, а как изобретенная post factum вынужденная уловка.

Вот почему, как честно отметил В. Г. Белинский, поэзия Пушкина по большей части оказалась лишена «того животрепещущего интереса, который возможен только как удовлетворительный ответ на тревожные, болезненные вопросы настоящего»¹¹². Вместе с тем великий критик впал в прекраснодушное заблуждение, полагая, что «избранный Пушкиным путь оправдывался его натурою и призванием: он не пал, а только сделался самим собою»¹¹³.

На самом деле Пушкин оказался сломлен давлением властей, кстати говоря, отнюдь не слишком жестким. Добровольно наложив на себя оковы самоцензуры, он пытался сохранить хорошую мину при плохой игре и не изобрел ничего лучшего, чем окрестить народ «презренной толпой», а изготовление стихотворных пустяков объявить истинным призванием поэта.

Такой прозрачный трюк годился лишь на то, чтобы провести на мякине доверчивых пушкинистов, но не заглушить в себе чувство бессильного унижения и муки совести. Вот откуда взялись верно подмеченные Д. И. Писаревым «неосновательная храбрость» и «комическое озлобление», которые самым нелепым манером «обнаруживает пушкинский поэт в отношении к тупой черни» (курсив автора)¹¹⁴.

Пафос и звучное обаяние пушкинских поэтических манифестов, таких, как «Поэт и толпа» (1828), «Поэту» (1830) неизменно вводили исследователей в заблуждение. За полтора с лишним века никто, кроме «вульгарного материалиста»[3] Д. И. Писарева, не распознал дутой фальши этих стихотворений, решительно противоречивших и творческой практике, и складу личности поэта.

Рифмованную наживку благополучно проглотил даже такой зоркий эссеист, как Абрам Терц. «Чистое искусство — не доктрина, придуманная Пушкиным для облегчения жизни, не сумма взглядов, не плод многолетних исканий, но рождающаяся в груди непреднамеренно и бесцельно, как любовь, как религиозное чувство, не поддающаяся контролю и принуждению — сила»¹¹⁶, — писал он, утратив на сей раз всю свою незаурядную проницательность.