Загадка Пушкина

В письме П. А. Вяземскому (13 июля 1825 г.) Пушкин специально указывает, что в стихотворении заложена потаенная суть, требующая разгадки: «Покаместь душа моя, я предпринял такой литературный подвиг за который ты меня разцалуешь: Романтическую Трагедию! — смотри, молчи-же: об этом знают весьма немногие. Читал ты моего А. Шенье в темнице? Суди об нем, как Езуит — по намерению» (XIII, 188). Следовательно, читателю надлежало извлечь из-под внешних смысловых перепадов элегии некий важный и неочевидный подтекст.

Для Б. В. Томашевского несомненно, что «Андрей Шенье» знаменует воскрешение надежд на революцию и возврат на «дорогу гражданской поэзии»¹²⁶. А значит, пушкинское «намерение» весьма отрадно и похвально, ибо позволяет лишний раз переиначить творчество поэта на советский салтык. Поэтому исследователя мало заботят несуразицы в его собственных выкладках, ведь, с одной стороны, «политическое поведение А. Шенье не давало материала для того, чтобы изобразить его трибуном свободы»¹²⁷, с другой стороны, у Пушкина было еще меньше оснований, чтобы отождествить Александра I с кровожадным Робеспьером. Но, тем не менее, Б. В. Томашевский пишет: «Вполне сознательно, руководимый „намерением“, Пушкин превратил историческую элегию о последнем дне Шенье в лирическое стихотворение явно личного характера, с неприкрытыми намеками на собственное положение заключенного в глухой деревне по тираническому произволу Александра. В исторической части можно видеть сознательную заботу о прикрытии иносказания»¹²⁸.

Весь потаенный смысл «Андрея Шенье» сводится Б. В. Томашевским к изображению судьбы поэта, ставшего жертвой деспотизма, и, соответственно, к обличению Александра I. Но ведь эта параллель выглядит слишком очевидной, и вряд ли стоило на нее намекать такому искушенному читателю, как Вяземский. А значит, и нам негоже довольствоваться очевидностями, чтобы выяснить действительное «намерение» Пушкина сквозь открытый им простор для разночтений.

Мало того, что сравнение российского императора с Робеспьером не только лежит на поверхности, оно совершенно противоречит самоощущению Пушкина в деревенской ссылке. Попробуем сопоставить элегию «Андрей Шенье» с написанным чуть позже (спустя примерно четыре месяца) стихотворением «19 октября» («Роняет лес багряный свой убор…»). Вот какими красками Пушкин описывает свой удел:

«Для всех чужой, как сирота бездомный,
Под бурею главой поник я томной» (II/1, 426).

А это слова Шенье, обращенные к Робеспьеру:

Гордись, гордись, певец; а ты, свирепый зверь,
Моей главой играй теперь:
Она в твоих когтях. Но слушай, знай, безбожный:
Мой крик, мой ярый смех преследует тебя!
Пей нашу кровь, живи, губя:
Ты всё пигмей, пигмей ничтожный (II/1, 401).

Таким образом, следует серьезно усомниться, что Пушкин ощущал свою «томную главу» как «игрушку в когтях» Александра I, хотя по уровню проникновенной безвкусицы образы в обоих стихотворениях почти равнозначны.

Конечно, бессрочная ссылка в деревню без суда и следствия была жестоким актом самодержавного произвола. П. А. Вяземский 13 августа 1824 г. возмущенно писал А. И. Тургеневу: «Кто творец этого бесчеловечного убийства? Или не убийство — заточить пылкого, кипучего юношу в деревне русской? … Да и постигают ли те, которые вовлекли власть в эту меру, что есть ссылка в деревне на Руси? Должно точно быть богатырем духовным, чтобы устоять против этой пытки. Страшусь за Пушкина!»¹²⁹.

Действительно, судя по уже цитированному доносу С. И. Висковатова¹³⁰ поэт вслух называл покойного царя «тираном».

И все же, согласитесь, даже в приступе самовлюбленной запальчивости мудрено приравнять ссылку в родовое имение к казни на гильотине, тем самым отождествляя Александра I и Робеспьера.

Далее, Шенье в элегии отринул «безвестной жизни тень» (II/1, 400) и устремился в гущу революции, очутившись «на низком поприще с презренными бойцами» (II/1, 401). Но Пушкин намерен избрать прямо противоположный путь, и в «19 октября» он обращается к Кюхельбекеру:

Пора, пора! душевных наших мук
Не стоит мир; оставим заблужденья!
Сокроем жизнь под сень уединенья! (II/1, 427)

Он твердо уверен в своем возвращении из ссылки, причем надеется не на революцию, а на царскую милость:

Предчувствую отрадное свиданье;
Запомните ж поэта предсказанье:
Промчится год, и с вами снова я (II/1, 427)

Соответственно, поэт призывает друзей наполнить «признательную чашу» до краев: