Загадка Пушкина

Полней, полней! и сердцем возгоря,
Опять до дна, до капли выпивайте!
Но за кого? о други, угадайте…
Ура, наш царь! так! выпьем за царя.
Он человек! им властвует мгновенье.
Он раб молвы, сомнений и страстей;
Простим ему неправое гоненье:
Он взял Париж, он основал Лицей (II/1, 428).

Вот какого замечательного тоста удостоен «безбожный свирепый зверь» и «пигмей ничтожный». Если Б. В. Томашевский прав в своих предположениях, то Пушкин летом и осенью 1825 г. совершал головоломные идейные курбеты, от яростного обличения Александра I как «кровавого злодея» к пылкой здравице в честь императора и надежде на скорое прощение.

Немудрено, что более поздние исследователи «Андрея Шенье», например, Д. Д. Благой, В. Б. Сандомирская и Н. Я. Эйдельман, пытаясь разгадать причудливую мешанину исторического плана и пушкинского личного пласта смыслов, «делают упор на объективную сторону» и придерживаются мнения, что Пушкин создал не столько аллегорическую исповедь, но «подлинную историческую элегию»¹³¹.

Однако все вышеупомянутые пушкинисты согласны, что первоначальный толчок вдохновению поэта дала встреча с его лучшим лицейским другом 11 января 1825 г., когда Пушкин доподлинно узнал о существовании тайного общества. Так, В. Б. Сандомирская предполагает: «Мысль о революции в России, возрожденная свиданием с Пущиным, явилась почвой, на которой и родилось стихотворение, посвященное французской революции»¹³². При этом в явствующем из процитированного июльского письма П. А. Вяземскому наличии глубоко личного подтекста в элегии также никто и не пытается усомниться.

Безысходный логический тупик налицо.

Между тем еще в начале ХХ века А. Л. Слонимский, комментируя в издании С. А. Венгерова, стихотворение «Андрей Шенье», «полное загадочных предчувствий», осторожно предположил: «Нет ли тут чего-то вроде предвидения своей судьбы в случае успеха революции?»¹³³.

Вслух задаться таким естественным вопросом, советские пушкинисты, конечно же, не посмели. При полной невозможности отрицать сочувственное самоотождествление автора с героем элегии, сталинистские идеологические шоры исключали даже тень предположения о том, что несгибаемый «певец свободы» и «пожизненный декабрист» обличал революционный террор искренне, а вовсе не для того, чтобы заморочить цензуру.

Напомню, судя по рапорту А. К. Бошняка, поэт жил в Михайловском «очень смирно» и вел себя «весьма скромно» в надежде на амнистию. Более того, в конце мая или начале июня 1825 г. он пишет бумагу на имя Александра I, испрашивая разрешение выехать за границу для лечения аневризма (впрочем, взамен этого прошения было послано ходатайство матери поэта о разрешении ему выехать в Ригу или в какой-нибудь другой город)¹³⁴.

Именно в те же дни, май-июнь 1825 г., как определили Д. Д. Благой и Т. Г. Зенгер (см. II/2, 1163), написан «Андрей Шенье»! Более того, свеженаписанную элегию Пушкин отправил в печать, безбоязненно включив ее в свой первый поэтический сборник. В июле 1825 г. поэт сообщает П. А. Плетневу о мелкой поправке в ее тексте (XIII, 189), а в сентябре рукопись «Стихотворений Александра Пушкина» передана цензору Бирукову (см. XIII, 234).

Если бы автор стихотворения сознательно клеймил Александра I как «тирана», «убийцу», «мощного злодея» и «пигмея ничтожного», ссыльный поэт рисковал в самый неподходящий для себя момент обострить до предела конфронтацию со злопамятным и мстительным императором. Так что, на мой взгляд, советская «революционная» и «обличительная» трактовка элегии опровергается биографическими данными.

Воскрешая старую гипотезу А. Л. Слонимского, не так давно Е. Г. Эткинд писал: «Эволюция Пушкина от сочувствия французским революционерам к решительному отвержению их террористической практики повторила эволюцию Андре Шенье. Пушкин отдавал себе отчет в том, что ему, оказавшемуся на тех же позициях, грозила та же казнь: он мог погибнуть, как Рылеев, вместе с потерпевшими поражение революционерами, он мог умереть на гильотине в случае победы Пестеля и ему подобных сторонников террора — как умер свободолюбивый Андре Шенье»¹³⁵.

Однако такое предположение, на первый взгляд, также не слишком убедительно. Вряд ли знаменитый «певец свободы», лично знакомый со многими заговорщиками, мог опасаться за свою жизнь при успехе российской революции. Свержение самодержавия принесло бы ему долгожданное освобождение от ссылки, но уж никак не могло бы привести на эшафот.

Еще одну подсказку нам дает письмо П. А. Плетневу (начало декабря 1825 г.), связанное с вестью о смерти Александра I: «Душа! я пророк, ей богу пророк! — восторгается Пушкин. — Я Андрея Ш.<енье> велю напечатать церковными буквами во имя От.<ца> и Сы.<на> &c» (XIII, 249).