Загадка Заболоцкого

Возможно, в этом утверждении предельно выразилось различие между антропоцентрическим ви́дением большинства художественных групп и «предметоцентрическим» ви́дением ОБЭРИУ. Если добраться до хармсовского сущего значения вещей, человеческая перспектива теряет значимость. Предмет царит один. Беря за основу отказ Хармса от антропоцентрической точки зрения и его утверждение собственной, независимой функции предмета, Декларация ОБЭРИУ переходит к отрицанию «житейской логики», что было процитировано выше. При наличии собственной логики предметы, в том числе слова, ведут себя своеобразно – например, лак для ногтей может представлять угрозу «нормальному» семантическому описанию рук. Так далеко в сторону чистой «предметности» не продвинутся ни футуризм, ни акмеизм, несмотря на свою громогласную оппозицию символистской неотмирности. Примечательно, что один из вопросов студенческого эссе Заболоцкого «О сущности символизма» посвящен именно проблеме собственной природы предмета. В сфере символизма, пишет молодой поэт, «вещь не приемлется в своем бытии, но содержание ее, присутствующее в познающем субъекте, подвергается воздействию субъективности его познания» [Грищинский, Филиппов 1978: 185].

Кроме того, из-за утверждения Хармсом пятого, сущего значения предмета очевидным становится неизбежность идеологического разрыва между обэриутами и Малевичем, несмотря на очевидную добрую волю и желание сотрудничества с обеих сторон. В эссе со странным заголовком «О субъективном и объективном в искусстве или вообще» Малевич, по сути, представляет обоснование беспредметного искусства. Он утверждает, что предметы существуют не абсолютно, а лишь условно, в отношении к человеческим потребностям и восприятию:

Мир объективно существующих вещей есть система условных знаков, функций и отношений. Автомобиль для всех объективно существует, но существует он лишь только тогда, когда его назначение раскрыто в массах, доказавших все его условия в выполнении потребностей масс[169].

Малевич опирается на нечто, напоминающее четыре «рабочих значения» Хармса, определяемые человеческим восприятием и построениями человеческого разума. Но от антропоцентрических рабочих значений он не переходит к сущему значению предмета, а выходит вместо этого за пределы самого предмета в попытке уловить высшую реальность средствами «беспредметного» искусства. Обэриуты, с другой стороны, стремятся достичь высшей формы предметности, выходя за пределы построений человеческого разума, чтобы найти высшую реальность в самом предмете, в том, что можно было бы назвать «предметностью предмета».

В иконе это ощущение природы предмета, независимое от человеческого восприятия, передается так называемой «изометрической перспективой». Наиболее очевидная характеристика изометрической перспективы состоит в том, что она не следует «житейской» визуальной логике линейной перспективы. Скорее, это предмет диктует собственную визуальную логику и способ своего изображения. Если, например, стороны предмета параллельны, то на иконе линии, соответствующие сторонам предмета, тоже могут быть параллельными, а не сходиться в одной точке в соответствии с правилами линейной перспективы. Кроме того, данный предмет может обладать или не обладать определенным пространственным отношением к другим предметам в пределах иконы. У каждого предмета может быть собственная перспектива и собственная пространственная ориентация, потому что «художник смотрит на изображаемый предмет так, как если бы сам был на его месте, чтобы изобразить его в истинном размере»[170]. В отрывке, имеющем прямое отношение к обэриутскому «познанию» предмета и распознаванию его «сущего значения», один исследователь икон пишет:

Византийский иконописец не опирался на наблюдение природы, но изображал предметы такими, какими он их знал. Его главной заботой было выявить суть вещей. Основополагающей системой для такого изображения является изометрическая перспектива [Sendler 1988: 142–143].