Загадка Заболоцкого

Первоначальное бурное восхищение и забвение впоследствии чаще всего объясняются тем, что гротеск «Столбцов» был задуман как политическая сатира на советскую жизнь. Однако само понятие сатиры в этом контексте сомнительно. Анатолий Александров, исследователь, хорошо знакомый с философией ОБЭРИУ, утверждает, что предполагать в их творчестве сатиру – «значит не замечать (или намеренно замалчивать) трагичность их мироощущения…» [Александров 1988а: 231]. Дмитрий Максимов, ведущий блоковед и вдумчивый читатель Заболоцкого, прямо заявляет: «Понятием сатиры эти стихи не покрываются» [Максимов 1984а: 131]. Кроме того, существует собственное утверждение Заболоцкого по поводу схожего вопроса о пародии в «Столбцах»: «То, что я пишу, – не пародия. Это мое зрение» [Антокольский 1977: 138].

Чем же тогда объясняется странное зрение «Столбцов»? ОБЭРИУ, несомненно, сыграло огромную роль в становлении Заболоцкого как поэта. Но еще до появления ОБЭРИУ, мальчиком Заболоцкий жил в деревнях Сернур и Кукмор, – именно там сформировались начальные очертания его мировоззрения. Действительно, деревенская жизнь настолько повлияла на него, что провинциальный Уржум показался юному Заболоцкому «колоссальным городом, полным всяких чудес», который «так далеко от дома» [Заболоцкий 1972, 2: 210]. Это зрение деревенского парня из семьи, стоящей «на полпути между крестьянством и интеллигенцией», лежит в основе «Столбцов», придавая работам Заболоцкого такое отличие от работ обэриутов-горожан Хармса и Введенского. Если Уржум казался «колоссальным» и «далеким от дома», каким может показаться терзаемый НЭПом Петроград? В письме к будущей жене поэт выражает типичную для настоящего крестьянского переселенца обеспокоенность, что он может не справиться со сложностями городской жизни. «Знаю, что запутываюсь в этом городе, хотя дерусь против него», – пишет он[176].

Никита Заболоцкий подтверждает, что тревожность восприятия и чувство дезориентации, характерные для «Столбцов», обусловлены провинциальным происхождением отца. «Приехав в Петроград из далекой провинции, – пишет он, – Заболоцкий увидел большой город со всеми его контрастами, всем неприглядным и порочным, усугубившимся трудностями послереволюционного времени… Острый глаз провинциала, приехавшего из самой глубины природы, обнаружил в городе нечто настолько несвойственное природе, что и весь город поначалу представился поэту неким уродливым образованием на теле природы» [Заболоцкий Н. Н. 1987: 8]. И все же сын полагает, что отцовское отторжение города не безусловно. «Однако не следует думать, что Заболоцкий ставил задачу охаять все городское и противопоставить городу идиллию сельской природы, – пишет он. – Нет, задача решалась в более широком плане. Выделяя даже наиболее отталкивающие черты города, он изучал их и признавал элементами бытия» [Заболоцкий Н. Н. 1984, 2: 36].

Учитывая этот контекст, утверждение Заболоцкого о том, что его стихи «не пародия», вполне имеет смысл, особенно если принять во внимание продолжение его высказывания: «То, что я пишу, – не пародия. Это мое зрение. Больше того: это мой Петербург – Ленинград нашего поколения: Малая Невка, Обводный канал, пивные бары на Невском. Вот и все!» [Антокольский 1977: 138].

Это первоначальное восприятие деревенского мальчика внесло вклад в обэриутскую идеологию, которая начала формироваться в середине 1920-х годов и которая, в свою очередь, влияла на восприятие Заболоцкого. Если за лежащее в основе «Столбцов» ви́дение города отвечала «крестьянская половина» Заболоцкого, то его «другая половина», связанная с интеллигенцией и авангардом, выстраивала глубинную концепцию сборника на основании принципов, сформулированных в Декларации ОБЭРИУ. Цели поэта были онтологическими и эпистемологическими, – они могли и включать в себя политическую сатиру, но неизбежно выходили за ее пределы.

Максимов, посетивший Заболоцкого в его комнате в довольно захудалой части города в середине 1920-х годов, считает: «Совершенно очевидно, что стихи эти породила встреча с какими-то страшилищами косного, бездуховного мира, обступившими поэта на полусимволической Конной улице и многих ей подобных…». Но (перефразируем дальнейшее рассуждение) в сознании поэта эти ужасы представляют косные мировые силы «в их универсальной космической сути». Пивная «Красная Бавария» становится в глазах Заболоцкого «глушью веков»; нечестный торгаш на рынке – властелином «хода миров»; а стихотворение о любви, жизни и смерти кошек на вонючей подъездной лестнице первоначально носило название «Бессмертие». Таким образом, считает Максимов, ранние стихи Заболоцкого «относятся к мещанской трясине и пошлости в самом широком ее проявлении – нэпмановском и сверхнэпмановском» [Максимов 1984а: 129–130][177].