Загон

— Стас, поверь, не хотел… вернее, даже и не собирался… Мне уже нужно было уезжать из Киншасы, и я поджидал такси, чтобы ехать в аэропорт, а тут, вдруг, подскочил этот старикашка. Вонючий, в немыслимых лохмотьях, грязное тело сквозь них просвечивает, по виду точно умалишенный, глаза безумные, горят, слезятся. А в руках тискает какой-то сверток. Он что-то балаболил мне на своем языке, но я так ничего и не понял, а старикан то и дело оглядывался по сторонам и все совал мне этот грязный кулек. Я отмахивался от него, как мог, тогда он развернул чертов сверток и показал мне его содержимое. Это оказалась кукла. Пока я её рассматривал, старик как-то сник, обмяк, успокоился, посмотрел мне в глаза и сказал по-английски всего одно слово: «Souvenir!»

Мне стало жаль его. Я подумал, что это просто нищий старик, которому нечего есть, а поскольку я уже привык покупать у местного населения всякую всячину на сувениры, если, конечно, оно на это тянет, то и подумал, а почему бы не купить и это. И я дал ему четыреста конголезских франков, все, что у меня оставалось из местной валюты. Это, знаешь ли, ерунда, меньше доллара.

Жан опять замолчал, будто провалился куда-то в свои воспоминания. Я не торопил его в надежде, что повествование еще не закончено, и точно, через некоторое время он продолжил:

— В первую секунду, когда я протянул ему деньги, он оторопел и удивленно щурился на меня подслеповатыми глазами, видимо, не веря своему счастью, а потом аккуратно. будто это был хрустальный кубок, вложил мне куклу в руки, схватил купюры и бросился наутек. Секундное было дело, се-кунд-ное! Из-за угла вылетело такси, которое я поджидал. Все случилось мгновенно, крыло автомобиля зацепило тщедушного старика с такой силой, что он перевернулся в воздухе, отлетел метров на пять и врезался в стену дома. Когда я подбежал к нему, то успел расслышать одно только слово: «Педро». С ним он и умер.

Гебауэр снова замолчал, но на сей раз, я прервал его молчание.

— Да, милый сувенир ты преподнес моей дочери на день рождения!

— Стас, поверь, я и подумать не мог…

— Вот уж подумать-то ты как раз и мог бы! — Кровь бросилась мне в голову. Ну, не идиот ли передо мной изливает душу? — Ты же, повидавший везде, все и всюду, пронырливый бизнесмен! О чем же ты думал? Зачем ты подарил ребенку эту чудовищную хрень, которая, как ты видел, так или иначе связана со смертью?

— Стас, прости меня, я, правда, не соображал, что делаю. Ну, неужели ты думаешь, что я сделал это намеренно? Ты же знаешь, как я отношусь к Тане, к ее малышке, разве могу я причинить им зло? Я места себе не нахожу, ужасно проклинаю себя за этот подарок.

Жан был настолько подавлен, что злость моя стала улетучиваться и, вот же сердобольный русский человек, мне стало его жаль. Господи, меня бы кто пожалел!

— Ладно, даритель, — сказал я, трижды вздохнув, а это, говорят, наиболее простой способ концентрации душевных сил, — теперь уже поздно разбираться, зачем и почему ты это сделал. Теперь нужно думать, как избавиться от этого исчадия ада. Давай, звони своему профессору.

Однако дозвониться до профессора оказалось делом не простым. Его телефон оставался занятым целый час, все это время мы продолжали сидеть в кафе, и я успел выслушать от Гебауэра еще несколько леденящих душу историй. Большой дар рассказчика у человека!

Набирая номер профессора в очередной раз, мы уже было подумали, что его телефон попросту не работает, когда ученый все-таки ответил на звонок. Он был истинным фанатом своего дела и допоздна засиживался на работе, копаясь в бумагах и уходя с головой в нравы, обычаи и быт повседневной культуры народов Конго. Звали профессора Петр Степанович Коломейцев, именно ему и звонил Жан после нашей последней встрече в кабинете у Татьяны, и, поскольку, как я понял, тот был уже посвящен в истоки дела, долго объяснять ничего ему не пришлось. Профессор настоятельно рекомендовал незамедлительно приехать к нему, продиктовал нам адрес своего института и даже заверил, что предупредит охрану о нашем приезде.

Институт Этнологии и Антропологии, в котором работал профессор Коломейцев, находился на Ленинском проспекте, то есть сравнительно недалеко, и я надеялся домчаться до него минут за пятнадцать. Гебауэр поехал со мной и по дороге рассказал, что познакомился с ученым лет десять тому назад, когда работал в Камеруне.

— Ты жил в Камеруне? — Я был искренне удивлен. — Ну, ты везде успел отметиться! И что же ты там делал?

Жан усмехнулся: