Заговор букв

Здесь метафоры еще не превращены в миф (это произойдет в следующем абзаце), но становятся одна другой страннее. Можно с уверенностью сказать, что они очень далеки от народных. Поля сторожат узкую ленту проселка; железным (!) кольцом охватывают деревню; становятся зияющей бездной; засасывают человека. Получается так, что мать-земля враждебна человеку, и поля несут не значение богатства, добра и еды, а значение смерти. Это какие-то инфернальные поля, уничтожающие человека, вместо того чтобы его кормить. Этот-то парадокс и использует писатель для создания настоящего мифа.

«Из века в век цепенеет грозная, неподвижная громада полей, словно силу сказочную в плену у себя сторожит. Кто освободит эту силу из плена? Кто вызовет ее на свет? Двум существам выпала на долю эта задача: мужику да Коняге. И оба от рождения до могилы над этой задачей бьются, пот проливают кровавый, а поле и поднесь своей сказочной силы не выдало, – той силы, которая разрешила бы узы мужику, а Коняге исцелила бы наболевшие плечи.

Лежит Коняга на самом солнечном припеке; кругом ни деревца, а воздух до того накалился, что дыханье в гортани захватывает. Изредка пробежит по проселку вихрами пыль, но ветер, который поднимает ее, приносит не освежение, а новые и новые ливни зноя. Оводы и мухи, как бешеные, мечутся над Конягой, забиваются к нему в уши и в ноздри, впиваются в побитые места, а он – только ушами автоматически вздрагивает от уколов. Дремлет ли Коняга, или помирает – нельзя угадать. Он и пожаловаться не может, что все нутро у него от зноя да от кровавой натуги сожгло. И в этой утехе бог бессловесной животине отказал.

Дремлет Коняга, а над мучительной агонией, которая заменяет ему отдых, не сновидения носятся, а бессвязная подавляющая хмара. Хмара, в которой не только образов, но даже чудищ нет, а есть громадные пятна, то черные, то огненные, которые и стоят и движутся вместе с измученным Конягой, и тянут его за собой все дальше и дальше в бездонную глубь».

Грандиозный иррациональный образ хмары родствен образу зияющей бездны полей. Все это по духу очень напоминает безо́бразных мрачных хтонических чудищ первобытной мифологии. С одной стороны, Коняга очевидно соотносится с представлением писателя о страдающем народе; с другой стороны, в нем воплощено вечное недоумение первобытного дикаря перед враждебной, поработившей его цивилизацией. Салтыков-Щедрин упорно воспроизводит в Коняге доземледельческие черты. При образе жизни Коняги такое утверждение может показаться странным, но это так: земледельцу, даже батраку, поле не может казаться «неразгаданным», времена года не наступают в беспорядке, но Коняга как будто ничего об этом не знает, у него и представления о времени нет.

«Нет конца полю, не уйдешь от него никуда! Исходил его Коняга с сохой вдоль и поперек, и все-таки ему конца-краю нет. И обнаженное, и цветущее, и цепенеющее под белым саваном – оно властно раскинулось вглубь и вширь, и не на борьбу с собою вызывает, а прямо берет в кабалу. Ни разгадать его, ни покорить, ни истощить нельзя: сейчас оно помертвело, сейчас – опять народилось. Не поймешь, что тут смерть и что жизнь. Но и в смерти и в жизни первый и неизменный свидетель – Коняга. Для всех поле раздолье, поэзия, простор; для Коняги оно – кабала. Поле давит его, отнимает у него последние силы и все-таки не признает себя сытым. Ходит Коняга от зари до зари, а впереди его идет колышущееся черное пятно и тянет, и тянет за собой. Вот теперь оно колышется перед ним, и теперь ему, сквозь дремоту, слышится окрик: “Ну, милый! ну, каторжный! ну!”

Никогда не потухнет этот огненный шар, который от зари до зари льет на Конягу потоки горячих лучей; никогда не прекратятся дожди, грозы, вьюги, мороз… Для всех природа – мать, для него одного она – бич и истязание. Всякое проявление ее жизни отражается на нем мучительством, всякое цветение – отравою. Нет для него ни благоухания, ни гармонии звуков, ни сочетания цветов; никаких ощущений он не знает, кроме ощущения боли, усталости и злосчастия. Пускай солнце напояет природу теплом и светом, пускай лучи его вызывают к жизни и ликованию – бедный Коняга знает о нем только одно: что оно прибавляет новую отраву к тем бесчисленным отравам, из которых соткана его жизнь».

Все, что связано у человека с жизнью, для Коняги означает обратное. Два основных мифологических образа – огненный шар солнца и мать-земля – для него враждебны. Если истолковать этот образ согласно нашим знаниям о мифологии (автор, естественно, их не имел), то придется констатировать, что сам Коняга – образ хтонический, то есть мертвец, притом мертвец первобытный. Следующий абзац объясняет причину его «мертвости»: он прирожденный раб. И здесь щедринская мифология оказывается на стыке представлений древних (в их понимании раб и обозначал собой мертвеца, и буквально был им) и социальных реалий России XVIII–XIX веков (вспомним радищевское: «раб в законе мертв»).