Заговор букв

Первый же абзац обозначает важный для любого романтика конфликт природы и цивилизации. На стороне природы – «голубое южное небо», «жаркое солнце», «волны моря». Но «потемневшее» небо «мутно»; солнце «почти не отражается в воде», потому что не может пробиться сквозь пыль и бороздящие волны суда разного калибра; волны, «закованные в гранит», «подавлены громадными тяжестями» и загрязнены «разным хламом». Цивилизация давит и гнетет природу; стихия отвечает глухим бунтом: волны «бьются и ропщут». Все симпатии автора на стороне стихии, ценности цивилизации обозначены емким словечком «хлам».

Если не заглядывать в древность, когда городская жизнь часто осуждалась как жизнь греховная и нечистая, когда возник впечатляющий образ «города грехов», воплощаемый то в Содоме, то в Вавилоне, то в Риме (а заглядывать в эту древность мы не будем, потому что это совсем иная проблематика), а в другой культурной традиции возник жанр идиллии с его идеализацией «естественной» жизни, то первым из предшественников Горького на пути осуждения цивилизации как носителя зла был, несомненно, Ж.-Ж. Руссо. Именно его реакционные (не в оценочном, а в буквальном смысле этого слова) идеалы были подхвачены романтиками, уводившими своих героев от растленной цивилизации к прекрасной природе. Горький нисколько не оригинален: уроки пушкинских «Цыган» и лермонтовского «Мцыри» он усвоил хорошо. Однако в следующем абзаце избитый мотив противопоставления природы и цивилизации получает новое дыхание.

Весь абзац состоит из одного громоздкого предложения, в котором звучит (кстати, все предложение исключительно «звучащее» по содержанию и форме) новая мысль: не только природа перманентно бунтует, но и порождения цивилизации изготовились к мятежу против человека. Цивилизация, конечно, делает свое закрепощающее дело. «Звон якорных цепей, грохот сцеплений вагонов» исподволь продолжает тему закованной и подавленной природы; внутренняя форма слов действует на читателя помимо их предметного значения. Но в противовес этому «оглушительная музыка трудового дня» вмещает и другое, например «вопль железных листов» и мятежное колыхание звуков. Похоже, от цивилизации (читай – от человека) страдает само олицетворенное железо, а «волны звуков» музыки трудового дня готовы слиться с волнами моря. Они «рвут пыльный знойный воздух», в то время как морские волны «бьются и ропщут»: автор лексическими средствами нагнетает картину близящегося мятежа. Но тут нас ждет еще один поворот.

«Гранит, железо, дерево, мостовая гавани, суда и люди – все дышит мощными звуками страстного гимна Меркурию». Конечно, Меркурий – бог не только торговли, но и воровства (тема воровства в рассказе очень важна), и содержательно эта фраза уместна; но что-то фальшивое, если не пошлое, есть в интонации романтика, обращающегося к классицистской аллегории. Однако содержание фразы и вправду интересно. В ней представлена иная, чем в предыдущем абзаце, конфигурация: люди и созданные ими вещи в едином цивилизационном порыве исполняют гимн. А в гимне, даже в гимне демократической молодежи, всегда преобладает прославление, а не отрицание – такова природа жанра. И в самом мятежном гимне утверждающее, догматизирующее начало важнее революционного. Бунт вещей, по Горькому, сказался не в прямом отрицании ими человека, а в постепенном захвате власти над людьми. «Жалкие», «смешные», «слабые» люди создали цивилизацию, в которой хозяйничают не они, а созданные ими и несоразмерные человеку предметы – «железные колоссы» пароходов, «груды товаров», «гремящие вагоны». Человек превратился в слугу своего творения. «Созданное ими (людьми. – В. П.) поработило и обезличило их».

Тут уже перед нами не только Руссо. Тут и романтики с их страхами перед обезличивающим влиянием вещей и денег, и Маркс с его теорией отчуждения от человека продукта его труда, в сущности, тоже романтической, по крайней мере, дающей повод для романтического восприятия и истолкования. Но и это не всё из багажа идей, которые приготовил нам автор.

«Стоя под парами, тяжелые гиганты-пароходы свистят, шипят, глубоко вздыхают, и в каждом звуке, рожденном ими, чудится насмешливая нота презрения к серым, пыльным фигурам людей…» Трижды на протяжении двух абзацев Горький называет людей смешными, к этому добавляются эпитет насмешливая и слова «целая поэма жестокой иронии». Вспомним одну из главных тем фантастической литературы ХХ века: умные, мощные и лишенные всяких моральных соображений роботы свергают своих творцов и уничтожают или порабощают их. И Горький с его полумарксистскими, полуанархистскими мыслями о труде, обращающем человека в рабство, выглядит звеном, соединяющим романтический страх перед наступившим капитализмом и ужас фантастов перед тем, что человек не удержит бразды правления прогрессом. Остается только (в духе Горького) прибегнуть к мифологическому образу несчастного Фаэтона, подобно которому человечество ХХ века не удержало только что обретенную власть над атомом.