Заговор букв

«Места, по которым они проезжали, не могли назваться живописными». Предлагаемый автором вид производит на идейного, социально озабоченного Аркадия сначала не поэтическое, а противоположное поэтическому впечатление. Нагнетание эпитетов с отрицательным эмоциональным зарядом этому способствует: леса Аркадий видит «небольшие», кустарником они усеяны «редким и низким», берега речек «обрытые», пруды – «крошечные», плотины на них – «худые», избенки в деревеньках (обратим внимание и на уменьшительные суффиксы, которые не столько ласкают слух, сколько делают картинку жалкой и убогой) «низкие» (это слово встречается второй раз за несколько строчек), крыши на избенках «темные, часто до половины разметанные», то есть соломенные, скормленные скотине в голодуху, молотильные сарайчики «покривившиеся», гумна «опустелые» (сразу вспоминается Лермонтов со строчкой о полном гумне), церкви если кирпичные, то с «отвалившеюся кое-где» штукатуркой, если деревянные, то с «наклонившимися» крестами, кладбища «разоренные». Единственный раз, когда суффикс работает на увеличение, это касается «зевающих воротищ возле опустелых гумен». Через эти воротища, надо полагать, и уплывает богатство русской земли, как песок сквозь пальцы. Итого мы получаем 14 эпитетов, уничтожающих всякую мысль о том, что среднерусская природа бывает прекрасной. Неудивительно, что «сердце Аркадия понемногу сжималось». Сообщив читателю, что происходит с героем, Тургенев продолжает свои экзерсисы в подыскивании уничтожающих эпитетов, не забывая при этом об уменьшительных суффиксах. Приведем следующие два предложения без купюр, выделяя курсивом то, на что следует обратить внимание: «Как нарочно, мужички встречались все обтерханные, на плохих клячонках; как нищие в лохмотьях, стояли придорожные ракиты с ободранною корой и обломанными ветвями; исхудалые, шершавые, словно обглоданные, коровы жадно щипали траву по канавам. Казалось, они только что вырвались из чьих-то грозных, смертоносных когтей – и, вызванный жалким видом обессиленных животных, среди весеннего красного дня вставал белый призрак безотрадной, бесконечной зимы с ее метелями, морозами и снегами…» Читателя и Аркадия Тургенев добивает двумя сравнениями (ракиты сравниваются с «нищими в лохмотьях», а коровы «словно обглоданные») и мистическим ужасом, веющим от последней фразы с ее «смертоносными когтями» и «белым призраком». Чума, да и только. Жалкая и страшная картина всеобщего разорения доведена до патетических высот, и теперь требуется рефлексия. Ее Тургенев доверяет Аркадию. Мысли Аркадия двухслойны. Если мы обратимся к книге Е. Г. Эткинда «Психопоэтика. Внутренний человек и внешняя речь», то поймем, почему это так, хотя о романе «Отцы и дети» исследователь и не пишет. Первая порция мыслей, переданная прямой речью, состоит из книжно выстроенной фразы. Аркадий думает так, как он должен думать, принадлежа к поколению критически и прогрессивно настроенных молодых деятелей: «Нет… небогатый край этот, не поражает он ни довольством, ни трудолюбием; нельзя, нельзя ему так остаться, преобразования необходимы… но как их исполнить, как приступить?..» Однако солидные и по содержанию, и по синтаксису мысли Аркадия ставятся под ироническое сомнение автором, видящим тот же пейзаж и самого Аркадия не как деятель, а как художник. И следующий абзац разительно отличается от предыдущего: «Так размышлял Аркадий… а пока он размышлял, весна брала свое. Все кругом золотисто зеленело, все широко и мягко волновалось и лоснилось под тихим дыханием теплого ветерка, всё – деревья, кусты и травы; повсюду нескончаемыми, звонкими струйками заливались жаворонки; чибисы то кричали, виясь над низменными лугами, то молча перебегали по кочкам; красиво чернея в нежной зелени еще низких яровых хлебов, гуляли грачи; они пропадали во ржи, уже слегка побелевшей, лишь изредка выказывались их головы в дымчатых ее волнах. Аркадий глядел, глядел, и, понемногу ослабевая, исчезали его размышления… Он сбросил с себя шинель и так весело, таким молоденьким мальчиком посмотрел на отца, что тот опять его обнял».