Заговор букв

При изучении тем[24], связанных с противостоянием личности и государства, лучше всего использовать авторов, придерживающихся различных взглядов (разумеется, в пределах антитоталитарной парадигмы). В противовес Солженицыну, пытавшемуся извлечь из этого противостояния нечто положительное для человека, необходим Шаламов, считавший, что лагерный опыт способствует только разрушению личности.

В маленьком рассказе «Ночью» мы сталкиваемся как раз с шокирующими подробностями личностного разрушения.

«Ужин кончился. Глебов неторопливо вылизал миску, тщательно сгреб со стола хлебные крошки в левую ладонь и, поднеся ее ко рту, бережно слизал крошки с ладони. Не глотая, он ощущал, как слюна во рту густо и жадно обволакивает крошечный комочек хлеба. Глебов не мог бы сказать, было ли это вкусно. Вкус – это что-то другое, слишком бедное по сравнению с этим страстным, самозабвенным ощущением, которое давала пища. Глебов не торопился глотать: хлеб сам таял во рту, и таял быстро».

Еда – одна из базовых потребностей человека, в которой по сравнению с потребностью в воздухе или сне сильнее привнесенный элемент сознательности и социальности (ритуал, эстетика, вкус и т. д.). Для шаламовского героя сознательное и социальное отношение отступают на второй план или вообще теряются. Рефлексия принадлежит не герою, а автору. Герой руководствуется ощущениями («он ощущал, как слюна во рту густо и жадно обволакивает крошечный комочек хлеба» – жадность как свойство тут отнесено не к Глебову даже, а к слюне; затем речь идет о «страстном, самозабвенном ощущении» – его дает пища, то есть Глебов опять играет пассивную роль), как животное. Но животное, как правило, активно в следовании инстинкту, Глебов же даже глотать «не торопится», ждет, пока хлеб сам растает во рту. Используя слово «самозабвенное», Шаламов еще раз подчеркивает выключенность человеческого сознания у Глебова в момент поглощения пищи. Второй герой мало отличается от первого, они оба практически лишены индивидуальных черт: «Ввалившиеся, блестящие глаза Багрецова неотрывно глядели Глебову в рот – не было ни в ком такой могучей воли, которая помогла бы отвести глаза от пищи, исчезающей во рту другого человека». Пища здесь опять соседствует с действительным причастием, потому что не Глебов ее глотает, а она исчезает в его рту. По отношению же к Багрецову Глебов «другой» только из-за того, что у них разные рты и желудки и есть один кусок невозможно. Главное здесь не люди, а пища. Добывание пищи и становится внешним сюжетом рассказа.

Можно заметить, что и у Солженицына в рассказе «Один день Ивана Денисовича» огромное место занимает добывание и поедание пищи, но Иван Денисович не теряет при этом сознательности и не упускает из виду социальный смысл еды.

Два заключенных куда-то идут ночью. Автор не спешит говорить, куда именно, но понятно, что цель у них может быть только одна – удовлетворение базовой потребности в пище, иначе не стоило бы тратить последние силы на ходьбу по холодным камням. Шаламов постоянно подчеркивает отсутствие серьезной связи между Глебовым и Багрецовым: «Они сели отдыхать. Говорить было не о чем, да и думать было не о чем – все было ясно и просто». И далее:

«– Я мог бы сделать это и один, – усмехнулся Багрецов, – но вдвоем веселее. Да и для старого приятеля…

Их привезли на одном пароходе в прошлом году».

Лагерное бытие искажает пропорции человеческих отношений. Багрецов усмехается недаром: он сам не верит в то, что они «старые приятели», ведь связь между ними иллюзорна. То, что «вдвоем веселее», тоже не является сильным аргументом в пользу приятельства, особенно если учесть цель взаимодействия – мародерство. Здесь чувствуется не только ирония и самоирония Багрецова, но и экзистенциальная ирония автора: жизнь в лагере лишена всякого человеческого смысла, усмешку вызывает сама попытка применить к лагерным понятиям человеческие слова. Конечно, Глебов и Багрецов еще помнят эти слова, но в их нынешней жизни ни слова, ни самая память о них не имеют никакого значения. Следующие три-четыре абзаца посвящены как раз распаду связей слова и мысли, сознания и бытия: «Багрецов негромко выругался. Он оцарапал палец, текла кровь. Он присыпал рану песком, вырвал клочок ваты из телогрейки, прижал – кровь не останавливалась.

– Плохая свертываемость, – равнодушно сказал Глебов.

– Ты врач, что ли? – спросил Багрецов, отсасывая кровь.

Глебов молчал. Время, когда он был врачом, казалось очень далеким. Да и было ли такое время? Слишком часто тот мир за горами, за морями казался ему каким-то сном, выдумкой. Реальной была минута, час, день от подъема до отбоя – дальше он не загадывал и не находил в себе сил загадывать. Как и все».