Заговор букв

Два слова из прошлой жизни проскользнули почти случайно, никакого профессионального смысла в них теперешний Глебов уже не вкладывает. Разрушен алгоритм действий врача (диагноз – рецепт – лечение), являющийся частным случаем алгоритма действий человека (оценка ситуации – выработка плана действий – действие). Глебов еще может «равнодушно» оценить ситуацию, но никакого плана действий не предлагает. Он не отвечает на вопрос Багрецова, потому что и вопрос, и ответ в сложившейся ситуации не имеют существенного значения. Жизнь вне лагеря, в которой Глебов был врачом, представляется до такой степени «выдумкой», что характеризуется сказочной формулой – «за горами, за морями». Случайно вспомнившиеся слова не становятся доказательством его врачебного прошлого, потому что ни прошлого, ни будущего вообще не существует: одно забыто, а о другом «он не загадывал». Впрочем, будущее время еще возникнет в самом конце рассказа, но будет относиться к лагерному «завтра», которое мало чем отличается от «сегодня». Пока же Шаламов продолжает исследование сознания Глебова: «Он не знал прошлого тех людей, которые его окружали, и не интересовался им. Впрочем, если бы завтра Багрецов объявил себя доктором философии или маршалом авиации, Глебов поверил бы ему не задумываясь. Был ли он сам когда-нибудь врачом? Утрачен был не только автоматизм суждений, но и автоматизм наблюдений. Глебов видел, как Багрецов отсасывал кровь из грязного пальца, но ничего не сказал. Это лишь скользнуло в его сознании, а воли к ответу он в себе найти не мог и не искал. То сознание, которое у него еще оставалось и которое, возможно, уже не было человеческим сознанием, имело слишком мало граней и сейчас было направлено лишь на одно – чтобы скорее убрать камни».

Надо полагать, под словом «автоматизм» Шаламов имеет в виду некий культурный алгоритм, наслаивающийся поверх инстинктов и отличающий человека от животного, результат многотысячелетней работы человеческой мысли. Дело, конечно, не в том, что Шаламов считает современного человека своего рода автоматом, вырабатывающим процесс сознания, а в том, что для человека этот процесс естественен настолько, что не требует дополнительных усилий, это доходящее до автоматизма социальное поведение. Но в лагере социальный опыт человека, по Шаламову, неприменим, и человек стремительно его утрачивает. У Глебова не работает даже простая логика. Кстати, у Багрецова она еще работает, что следует и из его предположения, что Глебов – врач, и из следующего обмена репликами:

«– Глубоко, наверно? – спросил Глебов, когда они улеглись отдыхать.

– Как она может быть глубокой? – сказал Багрецов.

И Глебов сообразил, что он спросил чепуху и что яма действительно не может быть глубокой».

На таком фоне то, чем заняты герои, уже не шокирует. Шокирует другое: то, что палец откопанного мертвеца «полнее и мягче глебовского». Можно сказать, свежерасстрелянный до сих пор ближе к жизни, чем те, кто его откапывает. Багрецов и Глебов простодушно награждают мертвеца эпитетами «молодой» и «здоровый» (последнее определение свидетельствует, впрочем, не о состоянии здоровья, а о весе), сочетание которых в нормальном мире не может относиться к покойнику. Но покойники здесь Глебов и Багрецов, и это отношение к себе как к покойникам сквозит в реплике Багрецова, пытающегося оставаться логичным: «Если бы он не был такой здоровый, – сказал Багрецов, – его похоронили бы так, как хоронят нас…»

Два интеллигента без особых эмоций (какие-то эмоции, впрочем, сохраняются: «А кальсоны совсем новые, – удовлетворенно сказал Багрецов») раздевают мертвеца и закидывают его снова камнями. В концовке рассказа Шаламов дает двойное видение происходящего: «Синий свет взошедшей луны ложился на камни, на редкий лес тайги, показывая каждый уступ, каждое дерево в особом, не дневном виде. Все казалось по-своему настоящим, но не тем, что днем. Это был как бы второй, ночной, облик мира.

Белье мертвеца согрелось за пазухой Глебова и уже не казалось чужим.

– Закурить бы, – сказал Глебов мечтательно.

– Завтра закуришь.

Багрецов улыбался. Завтра они продадут белье, променяют на хлеб, может быть, даже достанут немного табаку…»

Автор так настойчиво (трижды) противопоставляет ночь дню, что невозможно не понять: то, что мы видели, в нормальных, дневных условиях невозможно, для этого требуется особое, сумеречное состояние мира и человеческого сознания. Герои же, находящиеся в сумеречном состоянии, оценивают происходящее скорее оптимистично, потому что завтра (в доступном им будущем) они променяют «белье мертвеца», которое уже не кажется чужим, на хлеб и табак.