Заговор букв

Алексей Сычев очень далеко ушел от «бродских» интонаций своего первого сборника, продолжая, в сущности, разрабатывать те же приемы, что и раньше. Например, о таком приеме, как перенос, следует сказать особо. У Сычева он приобретает не менее капитальное значение, чем символ у символистов. Переносится из строфы в строфу фраза, из строки в строку рифма (при этом появляются рифмы совершенно небывалые, и в больших количествах – не в Венецуэле, заметьте), из стихотворения в стихотворение образ. Иногда стихи обрываются так же внезапно, как и возникают – на полуслове. Текст становится текучим. Учась управлять этим потоком, Сычев постепенно входит в роль его полного хозяина. С особым блеском это проявилось в «попытке поэмы» «Петербург – Курочки». Да и вся книга, отказываясь быть статичным, не подлежащим обжалованию итогом, представляет собой искрометное, неостановимое движение от первого стихотворения к последней поэме.

Бухгалтеры от литературы, привыкшие сопоставлять приход с расходом, сычевских экзерсисов не поймут и не примут. Любителям поэзии, жадно ловящим всякое свежее слово, эта книга придется в самый раз. Такому читателю сборник и предназначен.

Поэт в отсутствие пейзажа

Серебренников В. Отсутствующий пейзаж. СПб., 1999

Леонардо порицал Боттичелли за неумение писать пейзажи. Боттичелли же считал, что бросок пропитанной красками губки о стену уже оставляет на ней пейзаж. Экспериментальные фрески Леонардо, разрушаясь, вероятно, тоже выглядели суммой бросков губки.

Это я к тому, что поэт Серебренников выписывает пейзажи тщательно, но к экспериментам при этом не прибегает. В частности, разделы «Фрагменты переписки» и «Прогулка к морю», составляющие первую половину книги, вызывающе традиционны. Впрочем, Серебренников, осваивая территорию Бродского, строит на ней свое, и это свое можно обнаружить в каждом «письме»:

…большое небо грузные орлы
пластают, мнут, почти потны их мышцы…

Это трудные строки, но ведь и полет – нелегкое дело.

Автор показывает свою способность к поэтическому танцу во втором разделе – не только тем, что он (раздел – в данном случае это не глагол) и вправду искрится:

…а ты свернулась на тахте,
ты спишь, ты даже
и не предполагаешь – где
печаль в пейзаже.

Здесь правит бал легкость. Но настоящий Серебренников начинается с цикла «Весь этот блюз». В каждом стихотворении – россыпи находок. Да здравствует пятистопный ямб с перекрестной рифмовкой, если им пишутся такие вещи:

Над грядками с полудня до шести
танцует пчел разрозненная стая
и в воздухе висит, как взаперти,
ни разу из него не вылетая.

Я думаю, это не только торжество традиции; это торжество поэзии над коснеющим языком эпохи. Прекрасно, что сам Серебренников отчетливо ощущает собственную ограниченность – традицией, временем, языком, отражением в зеркале, мало ли чем еще. Продолжу цитатой (раздел «Частные владения»):

И – всё отчетливее, но
и всё неинтересней
есть я, есть зеркало, – оно
и я, и всё, хоть тресни.

Кажется, что здесь повторяется Ходасевич. Не совсем так: это не повторение, а перекличка зеркал. Зеркало отражает трещину, проходящую через сердце поэта; поэт отражает трещину, пересекающую пейзаж; пейзаж исчезает в этой трещине, и в ней мы постепенно прозреваем какой-то другой, самый важный пейзаж, метапейзаж, если хотите. Это он населен грузными орлами и спящими женщинами, танцующими пчелами и купающимися лошадьми, это он обжит Владимиром Серебренниковым, вставлен в рамку книги.

Множество выпускаемых стихотворных сборников можно было бы объединить под названием «Отсутствующая поэзия». В книге «Отсутствующий пейзаж» поэзия присутствует полной мерой.

Силуэт в окне

Бердников С. Л. Вид из окна. СПб., 2001

Редкое стихотворение Сергея Бердникова обходится без его любимого знака препинания – многоточия. Многоточие в этой книге означает не столько незаконченность, сколько неуверенность в собственной правоте, ненавязчивость, интеллигентский отказ настаивать на чем-то своем, готовность уступить и отступить и лишь в последнюю очередь – некую открытость текста.

Мне кажется, если бы Баратынский не произнес когда-то лукавую фразу:

Мой дар убог, и голос мой не громок, –

ее непременно произнес бы Бердников. И тоже слукавил бы. И не потому, что голос его громок; Бердников принципиально тих, его стихи лучше (да только и можно) читать почти шепотом, как читает сам автор, которого трудно представить на стадионе или на площади завораживающим толпу ритмическими выкриками. Сам он рисует себя так: