Заговор букв

Слово «тревожно» неминуемо сводит на нет весь комический запал первой строфы. Интонация становится драматической, что противоречит и комическому, и эротическому дискурсу. Внезапный (опять внезапный!) пафос, подкрепленный двумя восклицательными знаками, дезориентирует нас полностью. Мы было решили, что стихи хорошие, а они плохие, что ли? Ведь строка о лебеде не подразумевает никакой иронии, а на фоне всего предыдущего такого рода торжественность практически неприемлема.

С каждым мгновением ближе,
с каждой секундой смелее:
щиплет, как девку, жемчужных грудей не жалея,
властным толчком раздвигает тугие колени!

Да… Тут уже не всякий не то что читатель, но и критик, а то и философ разберется. «Щиплет, как девку» и «жемчужные груди» – это решительно из разных стилевых наборов. Вот если бы Шолохову дали партийное задание написать антологическое стихотворение в стиле Фета, что-нибудь подобное могло бы получиться. Правда, не обошлось бы без помощи Бальмонта («властный толчок» – это скорее из его арсенала). А может быть, поэту просто не хватило вкуса? Перемешалось все и, как у Аверченко, заверте… Но продолжим это изумляющее чтение.

Вот олимпийский напор! Налетает, как кочет,
пыжится, топчет – никак, познакомиться хочет…

Последние полстроки не оставляют сомнений: автор сознательно пошел на создание стилевого винегрета. Автор нас смешит. И тогда все, что некстати, оказывается кстати. Но читателя ждет следующий поворот.

Это тебе не чахоточный номер балетный!
Бог снизошел –
поняла изумленная Леда.

То, что делает Т. Попова с последней строкой, вызывает настоящее восхищение. В грубом, почти аристофановском фарсе она находит прореху для метафизического выхода. Сама графика строки (бог сверху, Леда – на ступеньку ниже) повторяет рисунок ситуации. Читатель не просто присутствует при грубо-комически-соблазнительной сцене; он присутствует при таинстве сошествия бога – и это передано безошибочно серьезно. В том же духе и продолжение:

Нет бы шепнуть горячо:
Ты робеешь, я знаю!

Переход к интимному пониманию с богом великолепен. Кажется, автор, повеселив и пособлазняв читателя, нашел интонацию просветляющей, катарсической концовки. Но…

Леда, отдайся! Озолочу, как Данаю…
Сахарно-белым бычком подманил он Европу…
Да хоть вонючим хорьком – откажись-ка, попробуй!

Мы видим, что нас вновь обманули. Дьявольски ловко всаженная цитата из детского эротического фольклора (помните рассказ на «О»? «Оксана, отдайся! Озолочу») опять «опускает» тему. И уже совсем не по-гречески звучит сопоставление бога с вонючим хорьком. Но за грубой формулировкой – экзистенциальная правда о женщине и судьбе, совершенно серьезная мысль о неизбежности приятия своей участи и оскорбительном равнодушии богов.

Нет бы лелеять-ласкать-колыхать-колыбелить,
Нежить, как в люльке, меж крыл,
Чтоб, от ласки слабея,
Леда раскрылась, как белая лилия в полдень,
свой исторический долг не стесняясь исполнить.

Да, дождешься от бога нежности и понимания… Конечно, «исторический долг» – это тоже ирония. Но это уже ирония над собой. А если мы хотим узнать, кто носитель этого «я» и каков его голос, надо прислушаться к почти истерическому крику о вонючем хорьке. В общем, стихи-то лирические, с трагической подоплекой, но какие американские горки для читателя!

Я столь подробно остановился на одном стихотворении только потому, что в нем есть почти все, что свойственно поэту Т. Поповой: и физиологический эротизм, и издевательская ирония, и трепет трагизма от какого-то всестороннего соприкосновения с жизнью и смертью. А чего еще ждать от поэзии?

Не подводя итоги [34]

Сычев А. Экзерсис. СПб., 1999

К новой книге молодого поэта «лейкинской» школы Алексея Сычева можно предъявить большие претензии: раздел «От двух до восьми» составлен из такого рода каламбуров и шуток, которым место разве за дружеским столом, так же как и «стихам по случаю» – поздравительным виршам, в серьезный сборник вроде бы не годящимся.

Впрочем, сделаем лица попроще и перестанем притворяться взрослыми дядями и тетями, которые не в состоянии осмыслить поэзию как радостную звуковую игру и получить удовольствие от такого, скажем, двустишия:

Змея блестела, как монисто,
На мертвой шее гармониста…

А именно игрой она (поэзия) предстает в «Экзерсисе», что, собственно, следует и из названия.