Заговор букв

Задача рождественской лирики – показать величие через простоту, сакрализовать то, что внешне выглядит как профанное, в плохом случае – умилиться (чаще всего – в связи с собственным свежеприобретенным религиозным опытом, чувством конфессиональной причастности). Коломенский подходит к этой задаче с противоположной стороны, даже с подчеркнуто, прямолинейно противоположной. Перифраза «одна еврейка», просторечный и даже как бы оскорбительный по отношению к Марии оборот «нагуляв живот», ремарка во второй строке о месте прописки бога – все это выдержано в традициях Ярославского – Эффеля. То есть прикидывается выдержанным в этих традициях. О последнем говорит сама неловкость оборота («что на небе живет»), будто бы рассчитанного на вчера научившегося читать комсомольца 20-х годов. Никакая это не неловкость: это прекрасная поэтическая сложность, потому что объектом иронии здесь только внешне являются евангельские персонажи, а по сути – радостно клюющие на эту стилистическую наживку неофиты, а также и сам автор (пардон, лирический герой), вынужденный прибегать к дешевому отрицанию ради последующего утверждения дорогих ему образов. И чем более неловко чувствует себя автор в роли просветителя-атеиста, тем грубее и ниже стилистика первой строфы. И евангельские же вол с ослом тоже просты и грубы, вот только через них проглядывает формулировка ветхозаветной заповеди (см. «Исход», ХХ), и оттого все сразу перестает быть простым и грубым.

Вторая строфа доводит стилистический и идеологический конфликт до предельной остроты за счет двух нехитрых приемов – остранения и использования вводной конструкции с резко обозначенной модальностью. Без иронического подбора подходящего отчества и энергичного «мне плевать» мы получили бы добротную сусальную картинку. А так в наличии – столкновение самого глубокого сочувствия к младенцу и полного равнодушия к его божественному статусу. И в этом (младенец – всё, статус – ничто) мне видится важнейший и истинно гуманистический – без всякой иронии говорю – посыл поэта к читателю. Пародийная цитата из Пастернака-Живаго, большого специалиста по религиозной лирике, помогает свести конфликт небесного и земного в пейзажный образ:

…Текло, текло по всей земле
И выло в вышине над ними всеми.

Позволю себе небольшое отвлечение. Когда-то молодой и талантливый Николай Тихонов, по-акмеистически пытаясь утвердить земное за счет небесного, обмолвился знаменитой строфой:

Праздничный, веселый, бесноватый,
С марсианской жаждою творить,
Вижу я, что небо небогато,
Но про землю стоит говорить.

Строфа, разумеется, роскошная, но промашка все-таки вышла: все марсианское устойчиво воспринимается землянами (других-то читателей стихов пока не замечено) как небесное, не-земное, поэтому либо у тихоновского героя жажда творить небогата, либо небо не такое уж нищее. Это я к тому, что у Коломенского как-то убедительнее получается разом объединить и противопоставить небесное и земное, и оба эти действия ведут к изменению привычного соотношения между сакральным и профанным. Ни в коем случае не хочу сказать, что это страшно оригинально. И чтобы подтвердить эту мысль, позволю себе еще одно отступление.

В блоковской «Незнакомке» соображение о том, что истина в вине, звучит на двух языках: один раз в профанном, плоском значении, другой – в символическом. Интересно, что для выражения обыденной пьяной пошлости Блок использует латинский язык, а для символического прозрения – русский. И это неожиданно, потому что в потоке русской речи скорее латынь могла бы восприниматься как носитель сакральной информации (в самых разных культурах и субкультурах именно малопонятный язык выполняет функции сакрального: та же латынь у католиков или медиков, старославянский у православных и т. д.). Собственно, к этому же приему прибегает и Коломенский.