Заговор букв

В третьей строфе Коломенский продолжает гнуть линию «на понижение», но уже только оттого, что, как всякий неграфоман, стыдится собственного пафоса. Об этом свидетельствует и встроенная в строку идиома («мальчику тому не брат, не сват»), и разговорный оборот «и все такое». Все остальное в этой строфе – это уже высокое утверждение земного, понимаемого как сакральное. И лицо Марии сравнивается с нимбом потому, что нимб – условность, а отношения матери и сына безусловны и тем святы. Не надо стесняться человеческого. Человеческая физиология подуховнее иных идеалов будет: лишь бы одухотворялась эта физиология человеческим, то есть истинно сакральным, а не придуманно-божественным. Очеловечивание грубого быта доводится до того, что и вол в четвертой строфе приобретает человеческое лицо, что, конечно, равно сакрализации. Упоминание Баха, вполне человека, раз за разом воспроизводившего музыку сфер, ведет к той же мысли: истинно сакральным может быть только истинно человеческое. Всякая попытка подняться над человеком, посмотреть на него с точки зрения бога заканчивается какой-то надмирной скукой, в конечном итоге – пошлостью, к которой так легко взмывает всякий романтизм.

Но тут в дверях возникли три волхва –
И рай пропал, и началось иное.

В последних строчках носители псевдосакральности вторгаются в пространство поэзии и разрушают его, направляя человеческую историю в стандартное русло божественного. И тут поэту становится скучно, и стихотворение заканчивается: начинается профанация сюжета волхвами.

Мне нравится поэзия Коломенского, потому что я вижу в ней то, что резко отличает собственно поэзию (сакральное) от пошлости (профанного). Задача поэта – одухотворить реальное, увидеть поэзию в том, в чем не-поэты ее не видят. А высасывать мифы из пальца, отрицая все вокруг себя (и себя в том числе) просто потому, что не умеешь видеть и понимать, – это занятие для пошляков. Ну или для лучших и главных.

Ирония Эроса

По-моему, Тамара Попова – хороший поэт. Поэтому не хочется искать ее место в каких-то рядах и перечнях, а хочется говорить о том, чем хороши ее стихи.

Возьмем, например, стихотворение «Леда и лебедь». Для чего можно обращаться к такому сюжету? Если не считать достаточным мотивом желание просветить публику по мифологической части, то возникает два варианта ответа: 1. Поэт собирается использовать эротическую энергию сюжета. 2. Поэт собирается создать комическую версию сюжета.

Оба пути достаточно очевидны. Впрочем, первый из них едва ли касается собственно литературы, потому что на нем нет эстетической задачи; у читателя должны взыграть чувства неэстетической природы. Проблему различения эротики и порнографии, кажется, раз и навсегда решил У. Эко, заметив, что в порнографическом произведении все неэротическое занимает столько же времени, сколько в жизни, а все эротическое – гораздо больше, чем в жизни. Второй, пародийный путь, имеет большее отношение к литературе; все-таки комическое – безусловная область эстетики. Но ход этот банален. Единственно же возможный путь для поэта – путь обмана. (Помните Незнайку? Зачем правду писать – она и так есть!) Обмана читательских ожиданий. Именно этот – единственный – путь находит автор.

Леда-спартанка, супруга царя Тиндарея,
томно разделась у речки, сомлев на жаре, и,
нежно алея сосками,
бёдрами влажно сверкая,
в быструю воду вошла, вся медленная такая.

Первая строка настраивает читателя на «познавательный» лад, но выглядит так важно, что уже вызывает улыбку, приглашает посмеяться над явно пародийной интонацией. Зато вторая и особенно третья (о, эта третья, с лесенкой, чтобы все было медленнее, чем в жизни) напрягает наше эротическое чувство. Еще бы немного в таком духе, и читатель истолкует послание автора как порнографическое. Но как быть с первой строкой? Намерение сделать текст забавным и в то же время соблазнительным создает конфликт внутри читательского восприятия: на что реагировать? Хорошо представляю, как у читателя в этом месте разбегаются глаза. Но блестящая четвертая строка с ее собственным конфликтом (сейчас объясню, каким) все-таки не дает соблазну разгореться. Теперь о конфликтности этой строки. Во-первых, на предыдущей волне (во всех возможных смыслах) мы читаем одну половину строки медленно, в то время как вода там быстрая; вторую же половину строки (за счет неожиданного слома ритма) нам приходится читать быстро, в связи с чем слово «медленная», да еще вкупе с просторечным «вся такая» не может не вызвать смеха. Поэт уже дважды обманул наши читательские ожидания и продолжает обманывать их, то есть не обманывать нас (тут я что-то запутался) дальше.

Что это, там, в камышах, так тревожно белеет?
Лебедь плывет! Ослепительный царственный лебедь!