Заговор букв

Когда-то, лет 15 тому назад, в «Книжном обозрении» известный «огоньковский» критик процитировала наивное и забавное письмо одной питерской поэтессы, в котором говорилось буквально следующее: «Считается, что Нина Савушкина достигла уровня Ахматовой». Такие фразы сильно подставляют поэта, ведь поэт не спортсмен, ставящий рекорды. И как измерить этот уровень? Где эти абсолютные единицы? Если их нет, то любой графоман ценен не меньше классика. Если они есть (а они есть, потому что искусство иерархично, как бы ни выделывались постмодернисты и просто шуты гороховые от поэзии), то не смешно ли сравнивать Ахматову и мало кому известную Савушкину? Не думаю, что Савушкину стоит сравнивать именно с Ахматовой (не вижу явных параллелей), но сейчас мне уже не кажется, что это несравнимые величины. Потому что самый неприемлемый критерий, по которому мог бы быть оценен автор «Прощания с февралем», – это степень известности, а единственно верный – степень наслаждения и боли от ее прекрасных, горьких, беспощадных в своей точности, наивных и в то же время беспредельно глубоких стихов.

Об одном стихотворении Александра Гуревича

Александр Гуревич умер год назад.[32] Незадолго до этого вышла его последняя книга стихов и переводов – «К исходной точке». Книга эта во всех отношениях замечательна, потому что автор ее был яркой личностью и значительным поэтом. Несколько вечеров, посвященных Гуревичу, прошли с успехом. Я имею в виду то, что залы на 50-60 мест заполнялись до отказа, а это сейчас может говорить о серьезном интересе к поэту. Точнее, об интересе серьезной публики, потому что остальная удовлетворяет свои культурные потребности каким-то другим способом.

Впрочем, не думаю, что об этом стоит печалиться. В статье «О назначении поэта» Блок справедливо заметил, что «сущность поэзии, как всякого искусства, неизменна; то или иное отношение людей к поэзии в конце концов безразлично». И вправду, хорошие стихи не станут хуже оттого, что кто-то их не прочитал.

Поэзия А. Гуревича, без сомнения, относится к высокому искусству и по мастерству, и по искренности, и по глубине. И она заслуживает не только общих (пускай и восторженных) оценок, но и детального изучения. Поэтому я остановлюсь на одном (первом) стихотворении в книге с нескромным намерением не остаться голословным в своих эмоциях.

Двадцатистрочное стихотворение состоит всего из двух предложений, что свидетельствует о связности и свободе поэтической речи. Связность и свобода – признаки большого мастерства, подкрепленного вдохновением. О большом мастерстве говорит любая строка, любой оборот.

Той, с которой живу, коротая зимы,
словно меря лыжами целину,
той, с которой весны так долго длимы,
что на вид сливаются все в одну,
той, с которой не написать портрета
близоруко – точней, без чьего лица
на холсте в пейзаж не заглянет лето, –
я еще не высказал ни словца.

Анафора («Той, с которой…») поддерживает напор первых строф, создает интонацию и подготавливает парадоксальную восьмую строку: ведь перед ней уже целых семь строк, наполненных словами о «той, с которой». Возникает внутренний конфликт, обязательный, по Выготскому, предложившему в свое время очень точный термин «противочувствие», для каждого настоящего произведения искусства.

Но движение стиха обеспечивается не только анафорой. Все поэтические средства используются максимально. Мы не успеваем внять превосходной, построенной на анаграммах («той… которой… коротая») инструментовке первой строки, как должны уже соотносить ее со второй, где нас ждет сравнение, превращающееся в целую картину, а там наплывает третья со своей звуковой игрой (короткие зимы – долгие весны). Обращаясь к первоначальному смыслу глагола «коротать», поэт насыщает значением каждую морфему и до предела уплотняет стих. В четвертой строке мы наталкиваемся на гиперболическую подчинительную конструкцию: удлинение весен отменяет зимы напрочь (правда, только «на вид»), жизнь превращается в сплошное весеннее торжество. Но сравнение во второй строке, к которому пора вернуться, не становится фикцией. Просто зима («целина») – это необжитая, новая территория жизни, а весна – обыденность, постоянное ее состояние. Поэтому кажущееся столь привычным, даже затасканным, противопоставление хорошей весны плохой зиме приобретает характер новизны за счет игры оттенками смыслов.