Заговор букв

В первой строке Бунин легко, с помощью одного лишь междометия «ай», расправляется со своим лирическим «я», и стихотворение разом теряет лиризм. С одной стороны, это драматическая сценка с двумя героями – хорватом и обезьянкой (впрочем, мелькают и еще кое-какие персонажи), в которой роль со словами есть только у хорвата. Ему принадлежит несколько «внутренних» реплик. Так, например, все четыре восклицания – его; также через восприятие хорвата дается картинка жаркого летнего дня. С другой стороны, есть почти бесстрастный, зато очень внимательный повествователь. Это он замечает, что обезьянка похожа на ребенка и старичка одновременно, сравнивает хорвата с цыганом, говорит о хорвате в третьем лице. Но уже во второй строфе (после третьей строки) повествователь отходит на второй план, и ни одного эмоционально окрашенного или содержащего рассуждение, оценку и т. п. авторского «включения» мы не обнаружим. Преобладают эмоции персонажа, но эти эмоции не содержат никакого неожиданного хода. Читатель, конечно, может посочувствовать хорвату, у которого есть копейка на стакан воды для обезьяны, но нет другой – напиться самому. Очень тонкий читатель, наделенный эстетическим чутьем, обратит внимание на укороченную последнюю строку и скажет, должно быть, что к буквальной жажде хорвата присоединилась острая жажда родины (строка в три стопы передает ощущение недостатка чего-то, скажем, оборванного глотка или внезапно проглоченной слюны). Создается ощущение, что Бунин «пересушил» стихотворение, хотя, судя по содержанию, и не приходилось ждать ничего другого. Точные детали и яркие поэтические образы («Промелькнет / Велосипед бесшумным махом птицы…» и т. д.), даже психологизм (томная улыбка еврейки) были бы хороши как эпизод рассказа, но повествование как таковое тоже отсутствует – перед нами отрывочное впечатление, прекрасно исполненное, но без емкого обобщения, так сказать, «экзистенциального выхода». В этом смысле даже оборванная последняя строка, кажется, зависает над пустотой: поэт мог или собирался сказать что-то важное, да так и не собрался.

2

Иначе обстоит дело со стихотворением Ходасевича «Обезьяна». Поэт, сразу отсылая читателя к Бунину (количество заимствованных или переиначенных деталей шокирует), будто пытается соединить изобразительную манеру последнего с интонациями блоковских «Вольных мыслей». Содержание якобы бунинское. Форма (нерегулярный белый пятистопный ямб) – якобы блоковская. Однако это странноватое объединение приводит к результату, ничуть не похожему на образцы.

Во-первых, все, что мы видим в стихотворении, дано через восприятие лирического героя и пропущено через его сознание. Никаких попыток заменить свой взгляд чужим, спрятать «я» Ходасевич не делает.

Была жара. Леса горели. Нудно
Тянулось время. На соседней даче
Кричал петух. Я вышел за калитку.
Там, прислоняясь к забору, на скамейке
Дремал бродячий серб, худой и черный.

Различие уже в том, что бунинское изображение разворачивается в пространстве, хорват у Бунина «бредет», в то время как серб у Ходасевича «дремлет». Вся сцена происходит перед калиткой дачи, только в конце стихотворения, когда обезьяна напьется, серб уйдет. И мы ничего не узнаем о том, что он думает и чувствует, потому что центральным персонажем (помимо, условно говоря, повествователя) становится обезьяна. Именно с ее появлением (точнее, на следующей после ее появления строке) пятистопник теряет ровность:

…Выше, на заборе
Сидела обезьяна в красной юбке
И пыльные листы сирени
Жевала жадно. Кожаный ошейник,
Оттянутый назад тяжелой цепью,
Давил ей горло. Серб, меня заслышав,
Очнулся, вытер пот и попросил, чтоб дал я
Воды ему. Но, чуть ее пригубив, –
Не холодна ли, – блюдце на скамейку
Поставил он, и тотчас обезьяна,
Макая пальцы в воду, ухватила
Двумя руками блюдце.

Ритм рвется в трех местах, начинается своего рода волнение, постепенно передающееся повествователю, а через него и читателю и достигающее кульминации в момент рукопожатия обезьяны и человека. Сначала кажется, что нарастающее интонационное волнение не соответствует картинке. Во всяком случае, когда обезьяна пьет у Бунина, это может несколько озадачить, но не взволновать; никакого особенного значения этому акту в ряду других Бунин не придает. Совсем иначе почти то же событие звучит у Ходасевича: