Заговор букв

Она пила, на четвереньках стоя,
Локтями опираясь на скамью.
Досок почти касался подбородок,
Над теменем лысеющим спина
Высоко выгибалась. Так, должно быть,
Стоял когда-то Дарий, припадая
К дорожной луже, в день, когда бежал он
Пред мощною фалангой Александра.

Внезапное сопоставление ничтожного зверька с властителем Азии, резко выводящее изображаемое за пределы обыденного, все же исподволь подготовлено торжественно-напряженной интонацией. «Высо́ко» (обратим внимание на ударение) выгибающаяся спина зверька – ступенька для того, чтобы перепрыгнуть к теме высокой трагедии униженного царя. И тут уже вступают в силу другие знаки «высокого», например неполногласная форма предлога – «пред» вместо «перед». В конце стихотворения тема царственности обезьяны прозвучит еще раз («Покачивалась мерно обезьяна, / Как на слоне индийский магараджа»), а мостиком между этими двумя сравнениями послужит фраза о «благородстве очертаний» обезьяньей руки (сравним с точной и симпатичной, но незначительной «лиловой ладонкой» у Бунина). А пока мы приближаемся к кульминации:

Всю воду выпив, обезьяна блюдце
Долой смахнула со скамьи, привстала…

Тут следует остановиться и оценить небрежность, но и значительность этого тоже царственного жеста. Все это не просто так, сейчас должно произойти что-то необычайное, какой-то гигантский выброс энергии, которого так не хватает в стихотворении Бунина:

И – этот миг забуду ли когда? –
Мне черную, мозолистую руку,
Еще прохладную от влаги, протянула…
Я руки жал красавицам, поэтам,
Вождям народа – ни одна рука
Такого благородства очертаний
Не заключала! Ни одна рука
Моей руки так братски не коснулась!
И, видит бог, никто в мои глаза
Не заглянул так мудро и глубоко,
Воистину – до дна души моей.
Глубокой древности сладчайшие преданья
Тот нищий зверь мне в сердце оживил,
И в этот миг мне жизнь явилась полной,
И мнилось – хор светил и волн морских,
Ветров и сфер мне музыкой органной
Ворвался в уши, загремел, как прежде,
В иные, незапамятные дни.

Можно сказать, что в момент рукопожатия на наших (читательских) глазах происходит передача чрезвычайно важной для автора и абсолютно новой для него информации, которую нельзя было получить иным путем. Собственно, такой способ познания называется откровением. Но откровению полагается быть боговдохновенным, а перед нами совсем иной источник. Многоточие после слова «протянула» – настоящая кульминация стихотворения. После этого многоточия авторская интонация волшебным образом преображается, повествование сменяется лирическим излиянием.

Реплика о красавицах, поэтах и вождях народа чем-то неуловимо напоминает пассажи о человеке, застрелившем императорского посла, и лейтенанте, водившем канонерки, из знаменитого стихотворения Гумилева «Мои читатели», написанного, впрочем, несколько позже (1921). Пожалуй, даже уловимо: один из персонажей стихотворения Гумилева благодарит автора за стихи, пожимая ему руку. В обоих стихотворениях просматривается ощутимая биографическая основа (если у Гумилева речь идет о Блюмкине и Колбасьеве, то у Ходасевича – о Каменеве и Луначарском, не считая поэтов и красавиц).

Еще интересней другая аллюзия. Скромная обезьянка ненавязчиво ставится на один уровень с пушкинским шестикрылым серафимом. Во всяком случае, воздействие серафима на будущего пророка и обезьянки на героя стихотворения Ходасевича не только сравнимо, но это одно и то же воздействие, достаточно вспомнить соответствующие строки из «Пророка»:

И внял я неба содроганье,
И горний ангелов полет,
И гад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябанье.