Заговор букв

Обратимся к знаменитому отступлению в конце первого тома поэмы. Оно плавно вырастает из повествования. После фразы «Чичиков только улыбался, слегка подлетывая на своей кожаной подушке, ибо любил быструю езду» автор нажимает невидимую миру кнопку и переключает читателя в план, где Чичикова как бы и не существует. «И какой же русский не любит быстрой езды? Его ли душе, стремящейся закружиться, загуляться, сказать иногда: “черт побери все!” – его ли душе не любить ее?» Чичиков, несомненно, человек русский, и это (то есть то, что он человек и притом русский) объясняет все его неудачи. Трижды в первом томе терпит Чичиков поражение, и все три раза связаны с его человеческими слабостями и вообще со способностью увлечься, расслабиться. Именно в возможности этих поражений Гоголь бережно хранит зерно будущего воскресения «подлеца». Чичиков еще (?) не умеет быть дьявольски безошибочной машиной обогащения, и это дает надежду. Кроме того, наблюдательность, чувство языка (вспомним, как Чичиков восторгался метким народным прозвищем Плюшкина), общий строй переживаний – все это роднит Чичикова с любым русским, в том числе и с Гоголем (снова см. Марковича). Конечно, не все, что мы увидим дальше, относится к строю чувств и мыслей подлеца Чичикова, но есть ли отчетливая граница между ним и автором? Она точно не проходит перед предложением «И какой же русский не любит быстрой езды?», потому что здесь нет даже нового абзаца, но есть союз «и», который не разделяет, а связывает. И нельзя сказать, что Чичиков не слышит в тройке ничего «восторженно-чудного» и не чувствует, как «неведомая сила» подхватывает его к себе «на крыло» – тут уже возникает «птичий» образ, – а дальше и подавно нет никакого явно выраженного фазового перехода.

Однако отвлечемся от Чичикова, как отвлекается от него как бы забывший о герое автор, и проследим за изменениями, происходящими на наших глазах с самой тройкой. Сначала это, несомненно, тройка Чичикова, и управляет ею Селифан. Но уже в длинной фразе, начинающейся «Кажись, неведомая сила подхватила тебя на крыло к себе…» и заканчивающейся так: «…только небо над головою, да легкие тучи, да продирающийся месяц одни кажутся недвижны», Чичиков и Селифан потерялись. В дело вступает «неведомая сила» гоголевских гипербол, проза почти становится стихом, и перед нами уже обобщенная тройка. И хотя слово «крыло» и на разные лады повторяемый глагол «лететь» уже названы, но речь пока идет о тройке, скачущей по земле. Впрочем, и сама земля не без странностей. После волшебного «черт побери все!» она превращается в территорию иррационального, где в «пропадающей дали» «не успевает означиться пропадающий предмет». И уже в следующем предложении появляется «птица тройка». «И не хитрый, кажись, дорожный снаряд, не железным схвачен винтом, а наскоро живьем с одним топором да долотом снарядил и собрал тебя ярославский расторопный мужик». Отметим употребление в самом прямом значении сочетания «дорожный снаряд», которое, хотим мы или нет, влечет вроде бы посторонние артиллерийские коннотации (впрочем, учитывая скорость и характер движения, сметающего все на пути, не такие уж посторонние). В эпическом ямщике «не в немецких ботфортах» мы можем узнать или не узнать убогого Селифана; в колесах, чьи спицы «смешались в один гладкий круг», можем узнать или не узнать то колесо, возможности которого доехать до Москвы и Казани обсуждают два придурковатых мужика на первой странице поэмы. Но мы не можем не держать в уме тот образ, с которого начались волшебные превращения тройки. А наша птица уже «пылит и сверлит воздух» и готова к следующему превращению – главному. «Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка, несешься?» Итак, тройка сравнивается с Русью? Нет, Русь сравнивается с тройкой, и тройка становится символом Руси. Но она к тому же и «божье чудо» (совсем абстрактный образ), и «молния», «сброшенная с неба». Вполне обычная изначально кибитка, запряженная прозаическими лошадьми, все больше тяготеет к абстракции и чистой геометрии, которая у Гоголя как-то уживается с образной конкретностью мифа: «Эх, кони, кони, что за кони! Вихри ли сидят в ваших гривах? Чуткое ли ухо горит во всякой вашей жилке? (Аналог стоглазого Аргуса? – В. П.) Заслышали с вышины знакомую песню, дружно и разом напрягли медные груди и, почти не тронув копытами земли, превратились в одни вытянутые линии, летящие по воздуху, и мчится вся вдохновенная Богом!..» Нет возможности грамматически разобраться, кто мчится «вдохновенная Богом» – то ли тройка, то ли русская земля (скорее – последнее). Пока тройка рвет в куски воздух, Гоголь пытается уйти в метаисторический прорыв, понять смысл и назначение истории России и задает свой знаменитый вопрос: «Русь, куда ж несешься ты?»