Заговор конца света

Особенно трудно привыкнуть к тому, что игровым полем становится твоя собственная Служба. Поначалу сотрудники «Трио» грешат на ставшие давно привычными происки соперничающей службы, хотя факты свидетельствуют о совершенно несопоставимой по масштабам информационной диверсии: «оказалось, что не только нас — и их, и военную каэр, и каэр флота — вдруг завалили дезой. Прекрасной дезой! Сверхидеальной дезой! В результате все подозревают всех. Никто не знает целей» 4. На самих же Игроков выйти практически невозможно. Достаточно вспомнить о печальной судьбе спецотдела КГБ, занимавшегося Посвященными…

Когда Римайер в «виртуальном» споре с Жилиным предрекал скорый конец человеческой истории, это выглядело в лучшем случае очередной антиутопической страшилкой. Сейчас, с легкой руки Ф. Фукуямы, «конец истории» стал общим местом. «Борьба за признание, готовность рисковать жизнью ради чисто абстрактной цели, идеологическая борьба, требующая отваги, воображения и идеализма, — вместо всего этого экономический расчет, бесконечные технические проблемы, забота об экологии и удовлетворение изощренных запросов потребителей. В постисторический период нет ни искусства, ни философии; есть лишь тщательно оберегаемый музей человеческой истории»^{167}.

Зато, ответили бы людены, начинается история сверхчеловечества. Такая уж специфика у прогресса, особенно «вертикального» (или «виртуального»). «Что поделаешь! За спиной — шесть НТР, две технологические контрреволюции, два гносеологических кризиса — поневоле начнешь эволюционировать…»^{168}.

Между тем еще Хейзинга, автор знаменитого исследования об игровом начале в человеке, предупреждал об опасности его абсолютизации. Здесь такая же ситуация, как и с богемой. По существу, игровой импульс у Хейзинги выступает в качестве синонима спонтанности, основе любого подлинно свободного сознательного акта. Но в сверхдозах игра начинает подрывать свои же основы: естественная спонтанность подменяется искусственно генерируемым хаосом. Хейзинга изобретает даже специальный термин «пуэрилизм» (от латинского «puer» — ребенок), обозначающий не столько детство, сколько сознательное ребячество, инфантильный балаган, в который, по его мнению, постепенно погружается современная цивилизация.

В рамках аналитической психологии Юнга становление здоровой, зрелой, целостной личности происходит в процессе индивидуации^{169}. Или не происходит. Но только таким путем возможно для людей одного и того же вида, типа и т. п. обретение подлинной (а не наигранной) уникальности.

Юнг рассматривал бессознательное как вместилище архетипов: Эго, Персона, Тень, Анима (Анимус), Самость… Захват личности любым из этих архетипов интерпретировался им как состояние одержимости — источнике наиболее глубоких психических комплексов. Скажем, пресловутый западный индивидуализм, порожденный индустриальной эрой, может служить примером одержимости Эго. Абсолютизация формального интеллекта привела человека западной культуры к отрыву от собственного бессознательного. В результате данный архетип, представляющий центр сознания, оказался в роли единоличного диктатора, узурпировавшего работу психического аппарата. Лишь немногие люди, по наблюдению главного героя из «Всех способных держать оружие…», понимают, «что человек вначале принимает решение, а потом объясняет его себе и посторонним».

«Если индивидуализм есть болезнь, то индивидуация есть исцеление»^{170}. Индивидуация тесно связана с Самостью — архетипом Целого, объединяющего сознательное и бессознательное. Самость — это Бог внутри нас, некая императивная сила, которая «принимает решения». В этом смысле Эго и Самость соотносятся между собой как движимое и движитель. Но по своей природе Самость внеморальна и бессознательна, и одержимость ею ничуть не лучше прочих комплексов. Этический выбор требует зрелого Эго, в противном случае человек, даже будучи господином своих тайных и явных желаний, совершенно утрачивает внутренние ориентиры. Он оказывается в положении первых обитателей Эдема, которые, при всей их самодостаточности, начисто лишены понятий добра и зла.

Для наступающей постиндустриальной эры, как уже отмечалось, характерно прямое обращение к бессознательному, минуя сознательный контроль. Чтение мыслей, похоже, скоро станет рутинной технической процедурой. «Любого можно заставить делать все. <…> Не нужны уже ни пытки, ни наркотики: сажаешь парня перед экраном, сканер ему на глаз, сенсоры на пальцы — и на экране возникает то, что он больше всего хочет скрыть»^{171}.