Заговор профессоров. От Ленина до Брежнева

«Слышал что-то Наполеон и о традиционном духе соперничества, некоторой оппозиции, который существовал в Москве относительно Петербурга, и в этом долгом разговоре с Дарю (государственный секретарь, главный интендант армии Наполеона. — Авт.) император безмерно преувеличил значение этой московской дворянской фронды, этих ворчливых выходок членов московского Английского клуба против петербургского двора и петербургских сановников: «Москва ненавидит Петербург, я воспользуюсь этим соперничеством, последствия подобного соревнования неисчислимы». Очевидно, великосветские шпионы Наполеона, с давних пор доносившие ему обо всем, что делается и говорится в обеих русских столицах, придавали преувеличенное значение тому, что они подслушали среди резких на язык московских бар и опальных бюрократических тузов, проживавших в Москве. Выслушав все это, Дарю продолжал возражать, потому что эта аргументация Наполеона (которой император явно стремился убедить самого себя) нисколько его не успокоила. Дарю обратил внимание Наполеона на то, что до сих пор «война была для его величества игрой, в которой его величество всегда выигрывал». Но теперь от дезертирства, от болезней, от голодовки великая армия уже уменьшилась на одну треть. «Если уже сейчас тут, в Витебске, не хватает припасов, то что же будет дальше?» — говорил Дарю. Фуражировки не удаются: «Офицеры, которых посылают за припасами, не возвращаются, а если и возвращаются, то с пустыми руками». Еще на гвардию хватает мяса и муки, но на остальную армию не хватает, и в войсках ропот. Есть у великой армии и громадный обоз, и гурта быков, и походные госпитали, но все это остается далеко позади, отстает, решительно не имея возможности угнаться за армией. И больные, и раненые остаются без лекарств, без ухода. Нужно остановиться… Бертье (начальник императорского штаба. — Авт.) поддержал это мнение и поддакивал Дарю, но не очень отваживался на самостоятельные речи. В этом долгом разговоре, где император явственно больше спорил со своим внутренним голосом, тайно говорившим ему то самое, что вслух говорил Дарю, Наполеон вдруг с большой горячностью стал вспоминать о шведском походе времен Петра Великого. «Я хорошо вижу, что вы думаете о Карле XII!» — воскликнул он, хотя никто и не помышлял говорить ему о Карле XII. Это он сам вспомнил, конечно, о шведском короле, о своем прямом предшественнике в деле нашествия на Россию, и, как во всем этом роковом разговоре, император и в данном случае возражал не Дарю, а самому себе. Пример Карла XII, рассуждал Наполеон, ничего не доказывает: шведский король не был достаточно подходящим человеком для подобного предприятия. Наконец, нельзя из одного случая (т.е. из гибели шведов) выводить общее правило: «Не правило рождает успех, но успех создает правило, и если он, Наполеон, добьется успеха своими дальнейшими маршами, то потом из его нового успеха создадут новые принципы», — так он говорил. Привычка не считаться ни с какими прецедентами, диктовать истории, а не учиться у нее, уверенность, что никакие общие мерки и правила в применении именно к нему лично не имеют ни малейшей силы и смысла, так и сквозят в каждом слове Наполеона. Да, знаменитый шведский полководец погиб, но он сам виноват: зачем, будучи «только» Карлом XII, он взялся за дело, которое под силу только одному Наполеону и больше никому?

Разговор кончился»31.

Ставшие известными через много лет словесные эскапады Гитлера перед своими генералами будто вырастают из монологов Наполеона.

А какой же это народ, на который поднял меч Наполеон? Как они, Наполеон, его маршалы, чиновники правительства, представляли русских? Это их представление Тарле вложил в уста государственного секретаря, главного интенданта великой армии, графа Дарю: «Теперь, после Витебска, уже начинается коренная Россия, где население будет встречать завоевателя еще более враждебно: это — почти дикие народы, не имеющие собственности, не имеющие потребностей. Что у них можно отнять? Чем их можно соблазнить? Единственное их благо — это их жизнь, и они ее унесут в бесконечные пространства»32.

Вот в отношении этих «диких народов, не имеющих собственности», война Наполеона имела прогрессивный характер, несла освобождение от феодального гнета и не преследовала цель территориальных захватов, доказывали французские историки. Альбер Сорель, в частности. И среди отечественных историков бродило мнение, что поход Наполеона в Россию (не нашествие, заметьте) способствовал бы утверждению прогрессивных принципов капитализма, которые уже давно пустили корни в Европе. Но русские, мол, повели себя не так.

По этим мнениям Тарле бьет фактами. Что же это за прогрессивный характер войны, если французская армия отличалась в России зверствами и насилием: «Армия Наполеона нигде решительно, даже в Египте, даже в Сирии, не вела себя так необузданно, не убивала и не истязала населения так нагло и жестоко, как именно в России»33.

Почему же были так жестоки французы к русским?