Загробная жизнь или последняя участь человека

Для кого эти доказательства будут еще недостаточны, чтобы несомненно убедиться в немечтательном событии явления Иисуса Христа при Дамаске, тому можно предложить вопрос: мечтательное созерцание Христа в небесной славе вообще мыслимо ли, возможно ли психологически в Павле, еще не обратившемся, еще неверующем и гонителе? Возможно ли, чтобы образ прославленного Христа, торжествующего в величии воскресения, наполнял так душу Павла одновременно с неукротимым стремлением, с пламенным желанием — истребить с земли имя распятого Назорея? Чтобы представить это возможным, Штраус выдумывает, будто Павел на пути в Дамаск был уже в сильнейшем колебании, был уже наполовину верующим, будто он, пораженный мученическою кончиною Стефана и не удовлетворяемый своею фарисейскою ревностью о законе, был уже в глубине души занят вопросом: не прав ли, в самом деле, гонимый им Иисус? Но в Деяниях Апостольских и в собственных Посланиях Павловых видны следы совсем противного. Смерть Стефана не могла поразить зилота137 Савла, потому что именно по поводу ее в нем и воспламенилась ревность к гонению. Если же она не поразила его, а скорее воспламенила, то можно спросить: какая же мученическая смерть могла произвести на него впечатление? И если бы — действительно — он, вследствие какого-нибудь запавшего в его душу впечатления, был недоволен самим собою и чувствовал смущение, то как человек прямодушный и богобоязненный он, из опасения восстать против Бога, прежде всего — удержался бы от гонения; на самом же деле, судя по всему, что мы знаем, он дышал угрозами и убийством, дышал ими на самом пути в Дамаск, пока Христос не воззвал к нему: Савл! Что ты Меня гонишь? (ср.: Деян. 9, 1, 4).

Таким образом, по всем известным нам данным, внутреннее расположение Павла было таково, что только очевиднейшее доказательство, что гонимый им Иисус есть истинный, царствующий в величии Мессия, могло исцелить его от фарисейского образа мыслей, — что только Сам Христос, Своим телесным явлением в небесной славе, мог превратить этого крепкого мужа, сердце которого было закрыто такою твердою бронею, из яростнейшего гонителя в преданнейшего служителя. Надобно еще заметить при этом, что со дня события при Дамаске Павел сознавал себя в действительном, жизненном общении с прославленным Христом, когда говорил: уже не я живу, но живет во мне Христос (Гал. 2, 20). Если же бы это явление было просто духовным видением, произведением его раздражительных нервов, если бы ему вовсе не являлся живой Христос во плоти, Который мог сообщить ему Свою действительную Божественную жизнь, то вся вера, все возрождение, вся спасительная борьба и победа великого апостола основывалась бы на иллюзии, на одних субъективных, естественных силах, а не на силе Божией во Христе ко спасению всякому верующему (ср.: Рим. 1, 16). Но возможно ли, чтобы все это было иллюзией, чтобы иллюзия произвела такое нравственное чудо, какого не могли произвести — ни мудрость греков, ни закон Ветхого Завета? Если мы решимся уличать во лжи глубочайшее нравственное убеждение святейшего мужа, ничем не удовлетворявшуюся, но во Христе успокоившуюся совесть его, — то кому же после этого будем верить?

Итак, воскресение Иисуса Христа засвидетельствовано достоверными свидетелями и свидетельствами; оно свидетельствуется непрерывно всею историею христианства. Как Христос воистину воскресе, так воистину воскреснем и мы. Как же неверующие говорят, что не будет воскресения мертвых? Христианство есть религия Воскресшего, умертвившего смерть. Настоящая смерть есть только неизбежный переход к бессмертию: то, что ты сеешь, не оживет, если не умрет (1 Кор. 15, 36). В этих словах великого апостола заключается прекрасная, полная глубокого смысла аналогия бессмертия человека, взятая из естественной жизни. Посеянные зерна, сгнивая в земле, сохраняют нетленным свой росток — зародыш будущего растения, совершенно сходного с тем, которое произвело его. Здесь не простая передача жизни от одного растения другому, но полное сохранение зародышем своей жизни и проявление ее в новой форме. Зерно — это человек в нынешнем его состоянии, существо единичное, особое, отличающееся известными качествами, имеющее свою личную жизнь. Но вот, это существо умирает, идет в землю, сеется, как зерно. Погибает ли оно бесследно, сгнивши, разложившись на составные части? Нет! Как зерно явится прекрасным растением, которое не отлично от брошенного в землю зерна, но есть то самое зерно, которое сгнило в земле, так и человек, истлевший в земле, превратится в прекрасное существо, с новым духовным телом, но не отличное от того человека, который умер, — оно будет тот же самый человек, только ставший нетленным.