Закат и рассвет (СИ)

Прошибло насквозь, так, будто их двоих парализовало на месте в один момент. Он не мог понять, что происходит. На задворках души затаилась навязчивая больная мысль о том, что, окажись Цунаде в его руках однажды, он бы сделал так, чтобы единственным мучением для неё стал бы только он.

Он — единственный мучитель, ночной кошмар. Разве это был бы для неё не лучший исход?

Если жизнь для неё априори проклятье… Рассвет ведь придуман для тех, кому терять уже нечего….

Когда Джирайя пропал, Орочимару был на задании. Никто не соизволил написать ему даже весточки, когда он был за пределами Страны Огня.

Запах штукатурки в коридоре резиденции Хокаге. Несколько шагов, чтобы открыть дверь в кабинет, доложить о том, как прошла миссия. И получить оплеуху. Просто по факту. Хирузен с ним не церемонился. Третий даже взгляд от бумаг не оторвал.

— Джирайя пропал два месяца назад. Скорее всего, он погиб в горном обвале.

Вот так вот, будничным тоном, будто бы умер не его ученик, будто бы умер не напарник Орочимару. Таким тоном обычно приносят извинения, когда посадил пятно кофе на чью-то футболку. Смерть товарища — мелочь, и в правду… Они, ведь уже стольких похоронили. На войне они хоронили людей пачками. Порой на рассвете не хотелось опускать взгляд к земле. Вокруг были трупы, кровь, пепелище… Всё вокруг было пропитано запахом смерти, так, что выворачивало желудок.

Они были пешками. И ради чего? Чтобы ощущать себя дрожащей тварью перед неизбежностью?

Орочимару скользит взглядом по оконным рамам, цепляется за надписи на свитках, которыми был завален стол, а затем снова смотрит на наставника.

— Почему никто не написал мне об этом?

— И чтобы ты сделал? Прервал бы свою миссию и отправился его искать?

Снова этот спокойный тон, но для Орочимару сейчас он хуже, чем раскаленное железо, которое поднесли к оголенной коже и поставили клеймо.

В кабинете застывает тишина. На минут пять. И кажется, что одного открытого окна уже не достаточно. Воздух спёртый и трудно дышать.

У Орочимару никогда не было проблем с замкнутыми пространствами, но сегодня стены давили, как никогда прежде.

Орочимару молчит, а потом начинает смеяться. Заливисто. Истерически. Без остатка.

Прервать задание? Конечно нет, ведь охрана богатенького феодала куда важнее. Это ведь долг шиноби исполнять приказы, подобно преданной шавке. Куда там до личных капризов?

Джирайя ведь лишь вечно мешающая преграда на его пути. Заноза в заднице.

Он должен танцевать от счастья, что больше не будет тащить его на себе пьяного из постоялого двора. Не будет больше называть его «убожеством» и терпеть мухлёж в картах. Больше не будет мелких надоедливых перепалок, драк во время общих миссий.

— Вы с ним всегда были, как кошка с собакой. Узнай ты это сейчас или раньше, сделало бы это погоду? — Хокаге поднимает голову в его сторону и Орочимару понимает, что слова мужчины, это не шутка и даже не шпилька в его адрес. Просто констатация факта.

У Орочимару сводит челюсть, на белой шее опрометчиво виднеется, как напрягаются жилки.

Орочимару никогда не был сентиментальным. Он никогда и никого не оплакивал. Он считал себя эмоциональным инвалидом, но в тоже время ненавидел всеми фибрами души саму мысль о том, что кто-то может позволить себе смелость решать, какие эмоции он должен испытывать. Чувствовать в тот момент, когда тебя ставят перед фактом, что твой напарник, скорее всего, уже труп, спустя два месяца, как всё произошло.

Но Орочимару ведь такой, да? Подвернулась бы возможность и он бы сам скинул со скалы Джирайю, лишь бы тот не мешался под ногами.

Ебаный неудачник. Всегда был слабаком. Ну, и кто теперь из наc на голову выше?

Они всегда были соперниками. Точнее Джирайя так говорил, а Орочимару лишь глаза закатывал. Констатировал, что ровней себе его не считает.

Соперники… Да, какие они к черту соперники, если этот мудак посмел сбежать с поля боя. Пропасть в горном обвале, а не умер от его руки.

Трус. Трус. Трус.

— Да, куда уж мне. Я всегда ставил на то, что он уйдет в мир иной первым. Теперь, он должен мне денег, — кривая усмешка. Змеиные глаза, как два янтаря, испепеляют взглядом. Дай ему волю, и он бы сейчас проделал дырку этим взглядом во лбу своего оппонента.

Его трясет от злобы, и он сам не может найти источник, причину всепоглощающего гнева. Левая рука отчетливо сжимается в кулаке. Ему нужно свалить отсюда прямо сейчас, а иначе, за последствия он просто не отвечает.

Ощущение полнейшего бессилия. И привкус у этого чувства мерзкий, как солёная вода. Оно не отступает.

Выражение лица Третьего меняется резко и ощутимо, будто бы он узрел что-то неосязаемое. Что-то, что никогда не видел. Что вводит его в полнейший и очевидный ступор.

— Орочимару… Если ты хочешь поговорить об этом, то мы можем…- голос становится мягче, но он не успевает договорить.

— Поговорить о чём? — Орочимару удивленно ведёт бровью, кривит губами. Это больше похоже на оскал, чем на подобие улыбки. Тонкие длинные пальцы скользят по ровной поверхности стола. Юноша наклоняется, упираясь руками в стол. Хирузен впервые видит его таким.