Закат империи

Не прошло и часа, как большая дорожная колесница, запряжённая парой лучших лошадей, вырвалась из ворот усадьбы и быстро понеслась по дороге. Лошадьми правил сам Максимиан, а Беатриса сидела рядом с ним, закутавшись в лёгкое покрывало. Один только раз Максимиан взглянул на её напряжённое лицо и вдруг вспомнил стих из трагедии Эсхила «Жертва у гроба»:

Так знайте же: чем кончу, сам не ведаю,
Как будто кони взмыленные ринулись.
Прочь с колеи!
Неудержимо мчат меня
Взметнувшиеся мысли…

Корнелий Виринал застал принцепса сената Симмаха за довольно неожиданным занятием — тот задумчиво прохаживался перед большим мраморным столом, на котором лежало множество мелких разноцветных камней и кусочков стекла — смальты. Время от времени он брал в руки один из камней и вкладывал его в почти законченную мозаику. Воспользовавшись задумчивостью Симмаха, Корнелий осторожно приблизился и с любопытством заглянул ему через плечо.

Перед ним был портрет сурового старца с размётанными волосами, бородой и усами в окружении рыб, осьминогов, морских раковин и каких-то странных существ, напоминавших полурыб-полулошадей. Взгляд тёмно-синих глаз этого старца был проницательным и одухотворённым — это был взгляд философа, познавшего всю тщету жизненных усилий и обретшего высшую мудрость в вечном и нетленном.

Внезапно Симмах обернулся, и Корнелий, оторвав взгляд от мозаики, отвесил ему учтивый поклон.

— Приветствую тебя, достопочтенный принцепс сената. Извини, что помешал, но...

— Привет и тебе, благородный Корнелий, — ничуть не рассердившись на неожиданное появление Виринала, ответил Симмах. — По твоему лицу я вижу, как удивляет тебя моё занятие.

— Честно говоря, да...

— А между тем нет ничего лучше для душевного успокоения, чем играть в эти детские игры — перебирать цветные камешки и составлять из них разные картины.

— Но это совсем не похоже на детские игры, — горячо запротестовал Корнелий. — Мозаика так совершенна, что у меня просто не хватает слов. Однако этот портрет мне кого-то явно напоминает... Постой, да ведь это же Сенека!

— В самом деле? — немного удивился Симмах. — Вообще-то я назвал эту мозаику «Головой Океана», но вполне возможно... — Он внимательно присмотрелся к собственному творению и добавил: — Да, действительно, есть сходство с Сенекой. Впрочем, в моём доме стоят два бюста этого великого философа, так что подобное сходство неудивительно.

— «Наибольшую часть жизни мы тратим на дурные дела, немалую — на безделье и всю жизнь — не на те дела, что нужно», — радуясь возможности блеснуть своими познаниями перед столь почтенным собеседником, процитировал Корнелий. Симмах узнал начало одного из знаменитых «Писем к Луциллию» и одобрительно усмехнулся.

— Но что это за странные животные? — указывая пальцем на полулошадей-полурыб, спросил Виринал.

— Греки называли их гиппокампами, — пояснил Симмах и указал Корнелию на кресло. — А теперь присаживайся и поведай мне о цели своего визита. К сожалению, я не смогу уделить тебе достаточно много времени, поскольку сегодня состоится заседание суда... — Тут его голос невольно дрогнул, и он поспешно отвёл глаза в сторону. Потупился и Корнелий, испытывая какое-то смятение чувств перед тяжело сдерживаемым горем. А как же тяжело видеть горе того человека, который всегда славился своим мужеством и непреклонностью!

Ему не нужно было расспрашивать Симмаха, о каком заседании суда идёт речь — об этом знал уже весь город. Суд священного консистория, осудив на смерть сенатора Альбина, теперь готовился решить судьбу бывшего магистра оффиций Боэция. Однако Корнелий не знал того, что знал Симмах и что повергало его в ужас и уныние, которые он изо всех сил старался скрыть от окружающих, — суд должен был состояться в отсутствие самого обвиняемого! По личному приказу короля Северина Аниция недавно перевезли в тюрьму небольшого местечка Кальвенциано, по какой-то странной иронии судьбы находившегося неподалёку всё от того же Тичина. Это было в пятистах милях от Вероны! Симмах терялся в догадках, почему он так распорядился, и единственное объяснение, которое ему приходило на ум, было таким — Теодорих стыдился собственных поступков и потому хотел осудить Боэция заочно! «О tempora, о mores!»[47]. Никаких надежд на сенат уже не было, и Симмах готовился к тому, что единственным защитником своего приёмного сына и зятя будет только он сам. Разумеется, это вызовет новый гнев короля и этот гнев, без всякого сомнения, падёт на его одинокую седую голову. Оставалось лишь позаботиться о дочери и её детях...

Корнелий с волнением и сочувствием наблюдал печальное лицо старого патриция, не решаясь прервать его размышлений Наконец Симмах поднял голову.

— Итак, юноша, что я могу для тебя сделать?

— О нет, благородный Симмах, — горячо возразил Виринал, — это я хотел предложить тебе свою помощь и заодно узнать, нет ли у тебя каких-нибудь известий о моём друге Максимиане, сыне сенатора Альбина?

Симмах покачал головой.