Закат империи

— Мне известно лишь, что незадолго до казни своего несчастного отца он скрылся. Это не очень хорошо характеризует твоего друга...

— О, позволь тебе возразить! Максимиан уехал, не желая вступать в брак с дочерью Тригвиллы, потому что любит Беатрису, дочь твоего приёмного сына!

— В таком случае ты знаешь о нём больше, чем я, — с грустным спокойствием заметил Симмах. — Остаётся надеяться, что он не попадёт в руки готов, которые посланы, чтобы конфисковать всё имущество его отца...

— Подлые собаки!

После этого неожиданно вырвавшегося восклицания Симмах с искренней симпатией взглянул на молодого римлянина, но промолчал.

— Я знаю, что сегодня должен состояться суд над Северином Аницием, — продолжил Виринал, видя, что принцепс сената продолжает молчать. — И что единственным защитником и его, и всей римской свободы будешь только ты, Квинт Аврелий... Чем я могу помочь?

— Благодарю тебя за твой благородный порыв, юноша. Он делает честь и тебе, и твоему почтенному отцу. Но перед торжествующей подлостью бессильно любое благородство.

— Значит, Северин Аниций будет осуждён на смерть?

— Против него имеются три лжесвидетеля, а на его стороне только один...

— Но есть же ещё один выход!

Симмах печально улыбнулся.

— О да, принять смерть самому!

— Нет, я говорю не об этом. — Корнелий настолько разволновался, что встал с кресла и принялся расхаживать по залу. — Ты забываешь о судейском поединке.

Сам он узнал об этом древнем, ещё дохристианском обычае германских племён от Амалаберги, чей прадед погиб во время поединка на мечах, пытаясь защитить свою правоту в споре с другим королевским приближённым. Симмах удивлённо посмотрел на юношу и только теперь переменил позу.

— Это не римский, а варварский обычай решать правоту дела не в справедливом судебном разбирательстве, а в схватке двух противостоящих сторон.

— Да, это так, — согласился Корнелий, — но, если варвары ещё не доросли до нашей цивилизации, надо биться с ними их же оружием!

Теперь уже Симмах почувствовал такое волнение, что тоже поднялся с места и приблизился к Корнелию.

— И ты готов лично отстаивать невиновность Северина Аниция с мечом в руке?

— Я сочту это величайшей честью, которая сделает мой род знаменитым не менее, чем род Муция Сцеволы! — гордо заявил Виринал.

При этих словах на глазах старого патриция блеснули слёзы.

— Нет, вопреки всяким кассиодорам римский дух не погиб, если ещё рождает таких юношей, как ты! На сегодняшнем заседании суда я постараюсь убедить Теодориха прибегнуть к высшему правосудию, а пока позволь мне обнять тебя в знак признательности за твоё мужество и благородство.

И он крепко прижал к груди Виринала, а затем выпустил его из объятий.

— Мы ещё возродим величие Римской империи!

Глава 21. УТЕШЕНИЕ ФИЛОСОФИИ

Это был не сон, но это не было явью. Ослеплённый фантастически ярким светом, вмиг залившим самые отдалённые углы его тюремной камеры, Боэций удивлённо приподнялся на ложе и увидел перед собой прекрасную женщину. Её строгое классически правильное лицо было исполнено царственного достоинства, а глаза пора жали живым блеском и неисчерпаемо притягательной силой. В правой руке она держала книгу, в левой — скипетр. Одежды её чем-то напоминали одежды римской матроны, но были вытканы из странной блестящей ткани, покрытой какими-то мелкими, чёткими рисунками. На одном из них были изображены яростно спорящие мудрецы Афинской школы, на другом — развалины и одинокие колонны древнего города, на третьем — таинственные знаки, символизирующие какую-то высшую мудрость. Большего Боэций рассмотреть не успел, поскольку женщина неслышными шагами приблизилась к нему и опустилась на край ложа, пристально смотря в его глаза, залитые слезами после недавнего пробуждения. А снилось ему, что он стоит в суде лицом к лицу со своими клеветниками, снова выслушивает их гнусные обвинения и не может найти слов, чтобы доказать свою невиновность.

— Кто ты? — чуть слышно прошептал Боэций. — Неужели я тяжело болен и у меня начались галлюцинации? Впрочем, ради такого прекрасного видения я готов никогда не выздоравливать!

— Ты действительно болен, — мелодичным и очень приятным, хотя и несколько строгим голосом ответила женщина, — если настолько опечален своими мнимыми горестями, что даже не узнаешь меня, свою кормилицу и целительницу, под чьим неусыпным присмотром ты находился с самых ранних лет молодости.

— Философия! — потрясённо воскликнул он. — О, как же я рад увидеть тебя воочию! Как долго я ждал этой встречи и как мне жаль, что она произошла в столь жалкой обстановке, где я не могу достойно принять тебя, свою царственную гостью… — По его щекам потекли горючие слёзы, а голос дрожал и срывался, но стоило ей заговорить, как он почти мгновенно успокоился, боясь упустить хотя бы одно слово.