Закат империи

— Вот это уже тот вопрос, который я давно хотела от тебя услышать, — одобрительно заметила Философия. — Теперь ты не просто желаешь, но уже встал на путь выздоровления. Мой ответ покажется тебе достаточно очевидным, хотя и не столь очевидно его законченное обоснование. Подлинное счастье — это блаженство, то есть столь полное благо, которое, когда оно достигнуто, не оставляет желать ничего большего.

— Ты хочешь сказать, что блаженство — это совершенное состояние, соединение всех благ?

— Совершенно верно, и я очень рада, что ты сразу это понял. Но мы уже разобрали с тобой те формы, в которые рядится высшее благо. Именно эти формы, то есть богатство, власть, славу, любовь смертные ошибочно принимают за само благо и делают так потому, что не видят за тленным нетленное, за кажущимся — истинное.

— Так помоги же мне увидеть это высшее благо! — нетерпеливо воскликнул Боэций, и Философия благосклонно кивнула головой.

— Именно это я и пытаюсь сделать. Во всех земных благах имеется какое-то несовершенство, которое и не позволяет нам признать их подлинными благами. Но ведь несовершенство — это не что иное, как недостаток совершенства. Значит, должен иметься какой-то высший источник всех благ, истинное совершенство, отпадая от которого, земные блага вырождаются и становятся несовершенными. Что же это за источник, как не первоначало всего сущего, которое мы можем назвать Единым, ибо именно единство и составляет подлинное совершенство. Вспомни о том, к чему приводит наблюдение за всем живущим — пока тот или иной организм, благодаря присущей ему жизненной силе, способен поддерживать своё единство — он живёт и благоденствует. Но стоит нарушиться этому единству — и наступают вырождение и гибель. Следовательно, и я хочу повторить это ещё раз, только в Первоедином начале всего сущего и заключено подлинное совершенство и истинное блаженство.

— Всё это прекрасно и удивительно, — заметил Боэций, — и сам я не раз уже приходил к подобным выводам. Однако согласись, что смертного терзают сомнения, мешающие ему признать эту Истину. Ведь каждый знает, как достичь тех земных благ, которые принято называть счастьем и в несовершенстве которых мы уже убедились. Чтобы прославиться, надо совершить героический поступок или чудовищное злодейство, чтобы разбогатеть — выгодно жениться или заняться торговлей, чтобы обрести власть родиться королём или устроить заговор. Наконец, чтобы обрести любовь, не нужно ничего иного, кроме способности влюбиться и добиться предмета своих желаний. Но как приобщиться к этому Высшему Первоначалу, чтобы стать подлинно счастливым и жить, наслаждаясь истинно-нетленным блаженством?

— Что в человеке является главным? — вдруг быстро спросила Философия. — Душа или тело?

— Душа, — отозвался Боэций, — хотя меня всегда мучил вопрос, как можно отличить одного человека от другого, когда они утрачивают свои тела, а с ними и все телесные различия.

— Тогда ответь мне на второй вопрос. Что является главным в душе?

— Мудрость.

— А что такое мудрость?

— Знание и следование высшим истинам и добродетелям.

— Прекрасно! — оживилась Философия. — Теперь ты уже и сам можешь сделать тот вывод, к которому я тебя подвожу. Если высшей истиной является признание господствующего в мире Первоединства, если высшей добродетелью и высшим блаженством является приобщение к этому Первоединству, тогда, чтобы достичь всего этого, у смертного есть только один путь, приобщающий его к Бессмертному — мудрость. И мы достигли того, quod erat demonstrandum[49].

Она замолчала, устремив свой сияющий взор на Боэция, однако он был задумчив и печален.

— Тебя не убеждают мои слова? — после недолгого молчания осторожно спросила Философия.

— Убеждают.

— Почему же ты так невесел?

— Потому что, кроме мудрости, у нас ещё есть сердце. И когда с помощью мудрости мы преодолеваем пространство и вырываемся из времени, чтобы постичь какую-то истину, открывающую перед нами смысл мироздания, тогда сердце, тоскующее и непрерывно отбивающее часы нашей жизни в данном месте и в данное время, внезапной болью может напомнить о том, что мы не всесильны и являемся пленниками своей эпохи и своего общества, «ибо кто нас приведёт посмотреть, что будет после?» — как сказано в книге Екклезиаста.

— Я понимаю природу твоих сомнений, — задумчиво сказала Философия. — И в том повинна вечная раздвоенность человеческой природы, ибо, когда разум устремляется к звёздам, сердце остаётся на земле. И когда очами души вы восторгаетесь Всевышним, очи тела видят перед собой лишь сырую пасть могилы.

— О, помоги же мне преодолеть эту раздвоенность! — отчаянно вскричал Боэций. — Придай же моим очам божественную зоркость, чтобы я смог так же ясно увидеть будущую обитель своей души, как вижу сейчас эти мрачные холодные стены и тяжёлые решётки — нынешнюю обитель своего тела.

— Я непременно сделаю это во время своего следующего посещения, — пообещала Философия и начала медленно исчезать. — Сюда идут, и мне пора удалиться... Прощай и помни, что перед лицом Вечности придать мужество способна только мудрость...