Закат семьи Брабанов

Впоследствии Стюарту нравилось вспоминать эту сцену, доказывая нам каждый раз, что он предупреждал Синеситту, какая жизнь ожидает ее с ним; однако она не только не прислушалась к этому предупреждению, а наоборот, сочла его дополнительным аргументом, чтобы броситься ему на шею.

— Не искушайте меня, Сине.

Никто не называл мою сестру этим уменьшительным именем. В нашей семье такое никому даже не приходило в голову. Что касается мужчин, то в ее жизни их было немного, и, кроме Ивана Глозера, ни один из них ни разу ее так не назвал. Когда я спросила об этом Ивана (которого моя сестра, когда они состояли в своеобразной внебрачной связи, — о чем все еще говорят на улице Руже-де-Лиля, — любовно прозвала Ван-Ван), он ответил, что единственный раз назвал ее Сине незадолго до того, как они впервые занялись сексом, но она взглянула на него с таким холодом, что с тех пор навсегда превратилась в Синеситту Брабан, дочь Жильбера-Рене и Летиции Брабан, бывшей в свою очередь дочерью Женевьевы де Жюрке, урожденной Флагштадт…

— Я не желаю больше прикасаться к душам! — взревел, рявкнул, изрыгнул, застонал Стюарт. — Они крошатся у меня между пальцами. То ли они очень хрупкие, то ли мои пальцы слишком сильные и неловкие. В тюрьме я пообещал себе: «Выйдя отсюда, ты будешь иметь одну проститутку в неделю и все». И даже не в комнате: в баре, за занавесом. Когда я встречаюсь с женщиной, хотя бы и с проституткой, я хочу, чтобы вблизи были люди, свидетели, которые могли бы прийти ей на помощь в случае необходимости. Я выбрал свой день, — в тюрьме было время подумать, — понедельник, потому что воскресная толпа уже схлынула, девицы расслаблены, любезнее, у них полно свободного времени. Я подсчитал свой бюджет: тысяча пятьсот франков в неделю. Это цена моего спокойствия, то есть моей невиновности. Она просчитана так же точно, как план побега или ограбления, хотя, — спохватился он, — я никогда не совершал побегов или ограблений. Уклонение от уплаты налогов — вот в чем моя вина. Уклонение от уплаты налогов, — повторил он, словно хотел вбить себе эту мысль в голову.

Увидев, что Синеситта вышла на улицу вместе со Стюартом и не возвращается, а мама поглядывает в мою сторону, намереваясь заставить разносить очередную порцию прохладительных напитков, что мне совсем не понравилось, я поднялась на третий этаж и через решетку, предназначенную для защиты Бенито от него самого, — сколько раз я слышала, как мои родители сожалели, что установили эти решетки, ведь без них мой старший брат был бы теперь, вероятно, мертв, — я обнаружила свою сестру и Стюарта, вытанцовывающих какой-то странный балет вокруг светло-серого «BMW». Стюарт, что-то говоря, приближался к Синеситте почти вплотную, затем отдалялся, иногда переходил улицу и кричал с другой стороны тротуара, после чего снова возвращался, целовал ей руки, обнимал за шею, словно хотел в чем-то переубедить или разубедить. Она казалась парализованной, а он выглядел ненормально подвижным — Минотавр, свободно прогуливающийся в лабиринте своих расстроенных чувств и больного воображения.

— После шести месяцев воздержания, — сказала Синеситта, — вы должны хотеть женщину.

Если бы она знала, что это были не шесть месяцев, а двадцать лет воздержания, которые Стюарт провел не в обычной камере с заключенными, рядом с которыми он мог бы поддерживать пламя сексуальности, осмеянное «допотопной тюремной системой процветающего капитализма», как написал Бенито в своей книге «Ад мне лжет» (труд, посвященный Леону Полякову, Эдгару Морину, отцу Карре, Мишелю Фуко и Ги Дебору), а в блоке для особо опасных преступников, она, конечно же, лучше бы поняла его сомнения и нерешительность. Несмотря на его пятьдесят лет, ему нужно было «обкататься» — так же, как он должен был обкатать свою старую «BMW».

— Я вам позвоню, — пообещал он, открывая дверцу.

— Когда?

— Я вам напишу.

— Так вы позвоните или напишете?

— Напишу.

— Когда?

— Синеситта, смилуйтесь…

Она взяла его за плечи.

— Мы будем вместе, — заявила она. — Незачем сопротивляться.

— Неужели вы не понимаете, что я хочу защитить вас?

— Я достаточно большая, чтобы защищаться самой: метр восемьдесят три.