Закатная песнь

Рядом были Стоячие Камни, эти последние девять месяцев она так редко их видела. Покрытые паутиной, они стояли в ожидании, она подошла и прижалась щекой к самому огромному, чудовищу, которое стояло и будто вглядывалось в воду и в синие дали, уходившие вверх, в Грампианы. Она прислонилась к нему, прижалась синяком на щеке, и это было как-то странно и успокаивающе – и ещё более странно было думать о том, что этот древний каменный круг с каждым годом, прожитым ею в Кинрадди, всё больше и больше становился тем единственным местом, куда она могла прийти и ненадолго отсраниться от шумной суеты дней. Ей сейчас казалось, что едва ли у неё нашлась хотя бы минутка просто остановиться и подумать с того дня в сентябре прошлого года, когда она приходила сюда, наверх; захватили её, затянули и всё вертели по кругу, не отпуская, жернова бесконечных дней после того, как умер отец.

Но тогда, в первый миг, смерть его показалась ей чем-то прекрасным и лучезарным, ей было всё равно, сочтут ли её бессердечной безбожницей – для неё это было радостью, молитвы её были услышаны, наконец-то, он умер, с этими своими хмурыми и яростными взглядами, со своими свистами и шёпотом. Крис, сделай то и Крис, сделай это продолжалось с утра до ночи, до тех пор, пока у неё уже едва-едва оставалось сил доползти до лестницы на второй этаж, чтобы разобрать, что он там опять хотел.

Но самое страшное случилось в ту пору, когда вяло иссякали последние дни того медлительного сентября, случилось такое, о чём она не рассказала бы ни единой живой душе, мучительно гноясь, это воспоминание хранилось в дальнем тайнике её разума, и когда-нибудь оно должно было умереть, всё ведь умирает, и любовь, и ненависть; в этом году оно становилось всё слабее и слабее, и Крис уже почти готова была поверить, что ей это померещилось, одно из тех утренних наваждений, когда отец лежал с багровым лицом, с глазами, прикованными к ней, и шептал вновь и вновь, жатвенная лихорадка бушевала в его крови, шёпотом требовал, чтобы она шла к нему, такое бывало промеж человеков в Ветхозаветные времена, и шептал Ты моя плоть и кровь, я могу делать с тобой всё, что захочу, иди ко мне, Крис, ты слышишь?

И она слышала его, и не могла отвести от него глаз, и тоже шептала, Нет, в те вечера они разговаривали только шепотом. И она выскальзывала из его комнаты, перепуганная до смерти, тряслась в кухне, пока воображение её бушевало, вздагивала от каждого скрипа, раздававшегося в осенней жатвенной тиши дома Блавири, представляя, как отцу каким-то образом удавалось выбраться из постели, как он, похожий на огромную лягушку, полз, напрягая последние силы, по полу – бум, бум – по ступенькам, как налезал на неё, пока она спала, с глазами, горящими безумием и нежностью.

Этот дикий страх заставил её запирать дверь в комнате. Утром того дня, когда она, проснувшись, обнаружила, что он мёртв, она высунулась из окна спальни и услышала Длинного Роба с Мельницы, где-то далеко за усадьбами Чибисовой Кочки, в такую рань уже на ногах, уже весь в работе, напевая Дамы Испании голосом юным и чистым, совсем мальчишеским. Той ночью она почти не спала из-за охватившего её страха и усталости, но сейчас это пение ласкало ей слух, ласкало и трогало за душу, как будто мир по ту сторону Блавири обращал к ней свою песню, говоря ей, что всё, творившееся в тёмном, безмолвном доме, больше не повторится никогда, что это была всего лишь случайность, мимолетная превратность судьбы в обласканном ветрами мире мужчин.

Потом она оделась, уже с ясной головой, и скользнула вниз, в кухню, и поставила чайник, и подоила коров, и потом приготовила завтрак. Под окнами расстилались усадьбы, скошенные, со сложенными копнами, аккуратно убранные, это всё было сделано руками Эллисона и Че и Длинного Роба, добрые соседи были у Джона Гатри, только это у него и было. Из комнаты отца не раздавалось ни единого шороха, он что-то заспался, и, ставя на поднос овсянку и молоко, она надеялась, что он не начнёт ничего ей говорить, а будет только смотреть мрачно и есть, а она потом тихонечко ускользнет.

И она, поднявшись по ступенькам, без стука вошла в его комнату, он терпеть не мог стука в дверь и прочих церемоний на благородный манер, она поставила поднос и увидела, что отец мёртв. Мгновение она смотрела на него, а потом повернулась к шторам, и задернула их, и опять взяла в руки поднос, оставлять его там было бесполезно, и пошла вниз, и плотно позавтракала, ела медленно, с удовольствием, и на душе у неё было тихо и радостно, так что она даже задремала, сидя на стуле, и проснувшись, увидела, что уже было за девять часов. Потом она немного полежала, рассматривая свои раскинутые руки, смуглые от загара, с ямочками, с мягкой кожей, под которой играли мышцы. Спать? Теперь она сможет спать, сколько захочется, часто и подолгу.